— Нельзя, — сказал, машинист. Кто-то вздохнул.
— Черти! Убьют — и не охнешь. Самгин тихонько спросил солдата:
— Что случилось?
— В паровозе что-то, — неохотно ответил солдат, но другой возразил ему:
— Да нет! Рельса на стрелке лопнула. Коренастый солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в лицо ему и сказал довольно громко:
— Это нас, усмиряющих, хотели сковырнуть некоторые злодеи!
И, сделав паузу, он прибавил:
— В очках.
Первый солдат миролюбиво вмешался:
— Ничего неизвестно.
Но коренастый не уступал:
— Жандарм сказал: покушение.
Коренастый солдат говорил все громче, голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
«Такие голоса подстрекают на скандалы», — решил Самгин и пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
Впереди тяжело шагал человек в шубе с лисьим воротником, в меховой шапке с наушниками, — по шпалам тоже шли пассажиры; человек в шапке сдержанно говорил:
— Мало у нас порядка осталось.
— Смятение умов, — поддержал его голос за спиной Самгина.
— Никто никого не боится, — сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
У паровоза сердито кричали:
— Где у вас командир?
— Не твое дело. Ты нам не начальство.
— Смотри у меня! Гнусавый голос взвизгнул:
— А что на тебя смотреть, ты — девка? Наплевать мне в твои очки!
«Это он жандарму», — сообразил Самгин и, сняв очки, сунул их в карман пальто.
— Маловато порядка, — сказал человек в лисьей шубе и протяжно зевнул.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их:
— Ну и — пороли?
— А — как же?
— Прикажут — и вас выпорем…
— А — баб — не приходилось? — спросил человек в шапке с наушниками и поучительно, уверенно заговорил, не ожидая ответа: — Баб следует особенно стращать, баба на чужое жаднее мужика…
К перрону подошла еще группа пассажиров; впереди, прихрамывая, шагал офицер, — в походной форме он стал еще толще и круглее.
— Ну, в чем дело? — резко крикнул он; человек в шапке, запахнув шубу, выпрямился, угодливо заговорил:
— Подозревается — крушение хотели устроить…
— Я спрашиваю не вас, — свирепо рявкнул офицер. — Где начальник станции?
Подбежал жандарм в очках, растолкал людей и, задыхаясь, доложил, что начальник разъезда телеграфирует о повреждении пути, требует рабочих.
— Предполагаю злоумышление, ваше благородие, рельсы на стрелке…
— А ты чего смотрел, морда? — спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы, другой коснулся револьвера на боку, — люди отодвинулись от него, несколько человек быстро пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил:
— Я, ваше благородие, вчера командирован сюда…
— Командирован, ну и — не зевай! Офицер повернулся спиной к нему:
— Это что за солдаты?
— Бузулукского лезервного батальону из отряда, расквартированного по бунтущей деревне, — скороговоркой рапортовал рослый солдат с мягким, бабьим лицом.
— Бунтующей, дурак! Пошел прочь… Офицер вынул из кармана коробку папирос, посмотрел вслед солдатам и крикнул:
— Ходите, как индюки… — Закончив матерщиной, он оглянулся и пошел на Самгина, говоря: — Разрешите…
А закурив от папиросы Клима, назвал себя:
— Поручик Трифонов.
— Самгин,
— Учитель?
— Юрист.
— Адвокат, — подумав, сказал поручик и кивнул головой. — Из мелких, — продолжал он, усмехаясь. — Крупные — толстые, а вы — из таких, которые раздувают революции, конституции, — верно?
Самгин попробовал отойти, но поручик взял его под руку и повел за собой, шагая неудобно широко, прихрамывая на левую ногу, загребая ею. Говорил он сиповато, часто и тяжело отдувался, выдувая длинные струи пара, пропитанного запахами вина и табака.
— Из неудачников, — говорил он, толкая Самгина. — Ни-и черта у вас, батя, не выйдет, перещелкаем мы вас, эдаких, раскокаем, как яйца…
«Животное», — мысленно обругал его Самгин и сердито спросил: — Почему вы думаете, что я…
— Я — не думаю, а — шучу, — сказал поручик и плюнул. Его догнал начальник разъезда:
— Вы звали меня?
Поручик приостановился, взглянул на него, помолчал и махнул рукой.
— Не надо.
Крепко прижимая локтем руку Самгина, он продолжал ворчливо, мятыми словами, не доканчивая их:
— Я сам — неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить — нечем. Живу на квартире у храпоидола… в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом. На вокзале у меня украли золотой портсигар, подарок товарищей…
Подошли к поезду, — офицер остановился у подножки вагона и, пристально разглядывая лицо Самгина, пробормотал;
— Впрочем, я его заложил в ломбарде, портсигар. Сестре скажу — украли!
Выпученные, рачьи глаза его делали туго надутое лицо карикатурным. Схватив рукою в перчатке медный поручень, он спросил:
— Хотите коньяку? Французский…
Самгин отказался. Поручик Трифонов застыл, поставив ногу на студень вагона. Было очень тихо, только снег скрипел под ногами людей, гудела проволока телеграфа и сопел поручик. Вдруг тишину всколыхнул, разрезал высокий, сочный голос, четко выписав на ней отчаянные слова:
Последний, нонешний денечек… Гуляю с вами я. друзья.
— Денисов, сукин сын, — сказал поручик, закрыв глаза. — Хорист из оперетки. Солдат — никуда! Лодырь, пьяница. Ну, а поет — слышите?
Пели два голоса, второй звучал басовито и мрачно, но первый взмывал все выше.
— Ну, нет! Его не покроешь, — пробормотал поручик, исчезая.
В небе, недалеко от луны, сверкала, точно падая на землю, крупная звезда. Самгин, медленно идя к концу поезда, впервые ощущал с такой остротой терзающую тоску простенькой русской песни. Она воспринималась им как нечто совершенно естественное в голубоватой холодной тишине, глубокой, как бывает только в сновидениях. Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
Но песня вдруг оборвалась, и тотчас же несколько голосов сразу громко заспорили, резко прозвучал начальственный окрик:
— А ты — кто такой?
Раздался дружный, громкий смех и сквозь него — сердитый возглас:
— Вот ка-ак?
Кто-то громко свистнул, издали ответил глухой свисток локомотива. Самгин остановился, вслушиваясь, но там, впереди, смеялись, свистели всё громче и кто-то вскрикивал:
— Валяй, тащи его, тащи всех… Отделился и пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз на лохматую голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня на животе; Самгин слышал его угрюмые слова:
— Ты бы не дурил, старик!
— Иди, иди! — строго крикнул жандарм. Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими руками вдруг быстро коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, — он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.
Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу рабочих, — они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза кричал жандарм, кричали молодые голоса: