С новым годом, читатель!
Ах, как грустно, что мы не умеем больше верить и разучились надеяться и нечем нам любить, ибо сердце потеряли мы!
Как тени, мелькаем мы в жизни, как тени, мы исчезаем, не оставляя по себе никаких воспоминаний; как тени, мы бежим от солнца — и скоро нам не о чем будет говорить друг с другом, ничто не [за]интересует нас, и тогда мы будем немы, как тени.
А наступил новый год…
С новым годом, старые люди!
На новый год принято делать пожелания, хотя доброе пожелание одинаково уместно во все дни года.
Но, очевидно, и на это, как на всё доброе, люди тоже стали скупы и желают добра друг другу только один раз в году, именно при его встрече.
И, право, чудится что-то недоброе в этом официальном желании добра, что-то предостерегающее.
Но — по службе фельетониста — я тоже обязан сделать пожелания читателям.
— Пожелаю!
Прежде всего, желаю читателям найти в «Самарской газете» всё то, что они в ней ищут, и получить от неё всё, что хотят. И не сердиться на неё — все люди, все человеки.
Засим искренно желаю их детям не походить на своих родителей.
Жёнам желаю увидеть их мужей хорошими семьянинами и внимательными мужьями. О любви мужей я, конечно, не буду говорить, боясь быть наивным.
Пожелав этого одной из враждующих сторон, я, чтобы не обидеть другую, и ей того же желаю.
И та и другая партия непримиримых одинаково нуждаются в более ясном понимании внутреннего смысла таких явлений, как семья, жена и дети.
Людям, ничем не довольным, желаю пробыть таковыми до гроба.
А тем, кто доволен собой и окружающим его, искренно желаю утратить это довольство и принять человеческий образ и подобие.
Барышням желаю — веселиться, пока они ещё барышни… и хорошенько подумать перед тем, как превращаться в дам.
Желал бы видеть молодых людей именно молодыми людьми, но, кажется, это совершенно невозможно теперь, когда люди в двадцать пять лет от роду ухитряются впадать во что-то вроде старческого маразма.
Самаре желаю процветать, но не думаю, что это ей удастся, ввиду её неуклюжести и сонной тишине излюбленной ею жизни.
Городской управе — от души желаю управляться с её делами, а думе — хорошенько думать и не так много говорить.
Горчишникам — увеличения штата полиции, а также учреждения специально для них какого-нибудь скулодробительного конкурса победителей, на котором, в виде награды, сажали бы в ванну со льдом часа на три.
Местным купцам — я желал бы умыться, — нехорошо быть очень уж чумазыми людьми.
Остаётся ещё много людей, которым тоже есть чего пожелать, но мне некогда, а всем им воздастся по заслугам, так что желаю я им добра или нет — всё равно, роковым образом все они получат своё возмездие за поступки, требующие такового, и надежды на награду — за всё, что заслуживает награды.
Итак — с новым годом!
С новым счастьем!
Со счастьем жить, которое мы так мало ценим, устраивая из нашей жизни что-то бесцветное, скучное или наполняя её плохими драмами и трагикомедиями собственного творчества.
Или заваливая её смысл хламом будничных забот, в котором задыхаются наши живые души.
Да будет же ново для нас счастье жить!
[23]Хотя святки уже и прошли, но последствия их ещё очевидны.
По крайней мере, для меня.
Я чувствую, что будничная действительность вдруг почему-то стала выше моего понимания.
Какие-то загадки будто бы совершаются вокруг меня.
Вот, например, село Выселки ходатайствует о продовольствии, потому что село Выселки постиг неурожай.
До сей поры я понимаю явление — село Выселки хочет кушать, вот узел явления.
Дальше я начинаю затрудняться в усвоении хода события.
У села Выселок, которое хочет кушать, есть хлеб, и даже очень много — 9734 пуда хлеба.
И вот оно просит разрешения у ставропольской земской управы есть этот хлеб.
После праздников мне такая канитель кажется нелепой.
У меня есть хлеб, и я буду его есть без всякого разрешения.
Но у села Выселок какая-то странная логика.
И оно находит нужным просить разрешения на еду своего собственного хлеба.
Поймите-ка это сейчас же после праздников!
Итак, село ходатайствует пред ставропольской земской управой о разрешении кушать.
Ставропольская управа находит нужным предварительно посмотреть, что именно хочет село.
Смотрит и видит.
Село хочет есть пшеницу.
Скажите!
Белый хлеб, значит!
Но, присмотревшись к пшенице, управа находит её «недоброкачественной, с сильной примесью головни и негодной для продажи».
Предмет потребления, негодный для продажи, годен ли для потребления?
Управа решает этот вопрос так:
«Для потребления порядочных людей — нет, негоден, для потребления мужицкого — да, годен!»
И в этом смысле она отписывает губернской управе:
«Можно удовлетворить просьбу села Выселок. Пускай его, село, ест недоброкачественную пшеницу, если хочет, но всё-таки пусть заплатит за каждый пуд этой негодной для продажи пшеницы пудом хорошей ржи».
Губернская управа согласилась со всем этим.
И всё это, должно быть, очень человеколюбиво, замечательно гуманно и, несомненно, очень выгодно.
Хотя я лично ничего в этой истории не понимаю.
После праздников с большим трудом постигаются такие махинации.
В них столько такта административного и ещё чего-то столь же непонятного, что голова идёт кругом, как подумаешь.
Существует в Самарской губернии земское санитарное бюро, о котором очень много говорят и пишут господа врачи и о котором публика всё-таки ничего не знает.
Я тоже ничего не знаю.
А мне очень хотелось бы знать, как взглянет санитарное бюро на это дело — на поедание крестьянами недоброкачественной пшеницы с головнёй и с прочими неудобосъедаемыми штучками.
Коли есть санитария, должна быть где-нибудь поблизости от неё и гигиена.
А задача последней… впрочем, я не знаю задач земской гигиены и земской санитарии.
И вообще я не говорю, что нехорошо кормить крестьян недоброкачественной пшеницей с какой-то головнёй, может быть, и с углями и даже с золой…
Весьма возможно, что им это очень полезно, — мы так плохо знаем наш народ и его свойства.
Но меня несколько смущает «пуд за пуд».
За пуд недоброкачественной пшеницы — пуд хорошей ржи, — это дорого.
Право же, дорого!
Один из наших репортёров, человек редкой души, но очень наивный, сказал вчера нечто об одном из двухсот купцов, подписавших заявление о прекращении торговли в праздничные дни, заставившем своих приказчиков торговать в день святого крещения.
Он несправедлив.
Или он ошибается.
Я справедлив и справедливости ради считаю нужным отметить, что торговал в день крещения не один господин Савельев, а и многие другие из двухсот.
Он, репортёр, видит в этом факте — противоречие.
Я не вижу.
Одно дело — подписать бумагу, другое дело — торговать противно смыслу её.
Бумага подписана и лежит, а подписавшиеся люди торгуют, и в их карманы денежка бежит.
Из этого следует, что они своё дело знают.
А что они жадные — это точно.
И что они плохие христиане — это тоже верно.
Но всё это для них трын-трава.
«Жизнью пользуйся, живущий!»
Для них жизнь — купля-продажа, бог их — целковый, и ему они — верные дети.
И никакой добродетельной моралью их ранее кануна их смерти не прошибёшь.
А всё-таки иногда нелишне пощекотать им селезёнку — пусть позеленеют немного.
[24]В наше серенькое, меркантильное время, — время, когда люди так мало ценят своё человеческое достоинство, то и дело меняя своё первородство на жиденькие чечевичные похлёбки земных благ, — дон Сезар де Базан, истый дворянин и аристократ по своим понятиям о чести, но демократ по отношению к людям, — в наше время этот испанский дворянин, для которого действительно честь «прежде всего», является смешным и мало кому понятным романическим анахронизмом.
А сколько однако истинно хорошего и истинно рыцарского в этой оборванной фигуре бродяги-гранда!
Господин Сарматов — приятно сказать похвальное слово от души! — верно понял изображаемый им характер и провёл роль дворянина-бродяги с искренним чувством и с таким огнём, какого до сей поры нам не приходилось замечать в его игре.