«Это всё не то! — говорит он. — Это не так как-то… это, кажется, марксизм или декадентство… а может быть, ницшеанство, но только совсем не то…»
Очень вероятно, что в глубине души он прекрасно понимает, что «это» и есть именно «то». Но он продолжает сугубо лгать, ибо — сила в нём явиться не может. Его — мягкое железо — разъела ржавчина, и он живёт спокойно… «применительно к подлости». [90] В благотворность и силу своих старых убеждений он — не верит, ибо верить — значит и жить по вере твоей. Но он в них не раскаялся, это верно. Они, убеждения, при нём — только спрятались подальше. По праздникам, в кругу друзей, он вытаскивает их и надевает на себя, как перчатки, галстух, как праздничное платье. Надевает и — кричит, с пафосом кричит, лживо и пошло. На самом-то деле, по душе своей он — если бы хватило у него искренности — должен обеими руками подписаться под этой, приведённой в статье Рубакина, «песенкой размагниченного интеллигента»:
Я каждый день читаю, К чему — не понимаю! Я также не могу понять, Зачем хочу я ночью спать. Я каждый день хожу-сижу И цели в том не нахожу; Мне ничего не надо — Ни рая и ни ада. Противны мне до смерти И ангелы и черти. Гоню я прочь в три шеи И чувства и идеи. Мне б смерти не хотелось, Но жизнь — весьма приелась. Я, право, сам не знаю — Живу иль умираю…«Песня эта, — говорит Рубакин, и с ним нельзя не согласиться, — так характерна, что господа «размагниченные интеллигенты», которых и в столицах и в провинциях не мало, должны бы переложить её на музыку и распевать хором в клубах, за картами, даже на службе». Эта песнь — нечто вроде заупокойного гимна о человеке, умершем гражданской смертью, и она вызывает желание сказать этому человеку: «Умирай скорее и физически, ибо «всё, что мог, ты уже совершил», ни на что больше не годен, никому не нужен, умирай».
Автор песенки, «размагниченный интеллигент», сочинив её, пошёл к своему товарищу и прочитал ему. «Тот засмеялся и сказал:
— Это хорошо сказано — бывают такие!
— А мы с тобой не такие? — спросил автор.
— Ты — холостяк, ты, может, и такой, а я женат, у меня дети.
Я плюнул и ушёл. И это говорит «пострадавший за правду»! Вот фальсификатор! Вместо слов «вселенная», «счастье человечества», «царство божие на земле» этот господин подставил в свой катехизис: «жена, дети». Из-за них и вселенной стало не видно. Ну, разве это не размагничивание, да ещё с обманом?»
Большинство размагниченных интеллигентов потому, главным образом, и противно, что, не имея мужества искренно сознаться в совершенной утрате живой души, искусственно возбуждает себя фразами, буесловит и лжёт, усиленно пытаясь доказать, что не он — мёртв, а сама-де жизнь остановилась и омертвела. Тогда как жизнь неустанно растёт и вширь, и вглубь, и нет сил, которые могли бы остановить рост её.
«Перед восходом солнца». Драма Г. Гауптмана
Драма разыгрывается в Силезии.
В земле маленькой деревушки Витцдорфа открыты богатые залежи угля; крестьяне сдали землю в аренду акционерной компании, компания хорошо заплатила им — и вот начало драмы.
Невежественные, забитые трудом мужики обезумели, получив массу денег. Они выстроили себе прекрасные дома, завели золочёную мебель, мраморные ясли для своих коров и затем начали пьянствовать. Под ними, в недрах земли, день и ночь работали углекопы, а они день и ночь сидели в кабаках, пропивая золото углекопов. В результате такого положения дела уже следующее поколение крестьян было сплошь поражено алкоголизмом. Гауптман рисует один из эпизодов этой тяжёлой драмы — одну из семей алкоголиков. Вот крестьянин Краузе, вечно пьяный, развратный старик, пристающий даже к своей дочери с циничными предложениями. Он совершенно спился и уже не замечает, что его жена — сорокалетняя баба, глупая, жадная и злая — живёт с молодым соседом по усадьбе, жирным парнем, почти идиотом. Он не знает, что его старшая дочь Магда пьёт водку и что её трёхлетний сын погиб тоже жертвой инстинктивного тяготения к алкоголю. Муж Магды, инженер Гофман, — жалкий человечек, наживает деньги на копях — тоже пьёт и очень не прочь взять в любовницы сестру своей жены. Вторая дочь, Елена, чрезмерно впечатлительна для крестьянки и слишком плаксива для здоровой женщины. Мать хочет выдать её замуж за своего любовника. Около этой бабы вертится госпожа Шпиллер, паразит в юбке, противная, старая приживалка, готовая на всё ради вкусного куска. Все эти люди целыми днями пьют, едят, болтают противный вздор, хвастаются своим богатством и погибают день за днём, разлагаясь, как гнилушки.
А вокруг них и под ними — в земле — без отдыха, неустанно работают насквозь пропитанные угольной пылью, молчаливые, чёрные люди…
Первый акт драмы Гауптмана начинается появлением в семье Краузе Альфреда Лота. Лот — университетский товарищ зятя Краузе, Гофмана, но университета не кончил, ибо юношей попал в тюрьму, где провёл два года и в это время написал какое-то сочинение по политической экономии. В Силезию он явился для изучения быта углекопов.
Его приезд действует на гнилых людей, как яд, как дневной свет на ночных птиц. Он ничего не пьёт, и уже одно это вызывает у пьяных смущение пред ним, раздражение против него и удивление Елены, привыкшей всех людей видеть пьющими. Елена училась в пансионе. По её словам, когда она кончила учиться, то почувствовала себя глупой — жизнь семьи ошеломила её, как удар по голове, но всё же она читает книги, искренно возмущается окружающей её грубостью и грязью и возмущает мачеху своим «образованием» и любовью к чтению «каких-то Шиллеров и Гётов»… Её уже кто-то развратил; она говорит, что это — её жених Калль, но, вероятно, она говорит это лишь потому, что ей стыдно назвать развратителем своего зятя или, может быть, отца.
И вот эта девушка вдруг слышит длинную речь Лота, рисующую ужасные последствия алкоголизма, а на свой вопрос «что, Ибсен и Золя — большие поэты?» — получает странный ответ: «Это вовсе не поэты, а необходимое зло, фрейлейн. Я здоровый человек и требую от поэзии светлого, освежающего напитка. А Золя и Ибсен предлагают лекарства». Альфред Лот — прямолинеен и, пожалуй, жесток в своей прямолинейности. Говорит он много, ясно, убедительно и глубоко верит в правду своих слов. Он — ригорист спокойный, верующий в победу своих идеалов, сознающий себя силой.
«Моя борьба, — говорит он, — борьба за всеобщее счастье. Чтобы мне стать счастливым, необходимо, чтобы сначала все люди были счастливы. Мне для моего счастья необходимо не видеть вокруг себя ни болезней, ни бедности, ни подлости. Я мог бы сесть за стол только последним.»
Слова — не новые. Многие люди говорят так, имея двадцать пять лет от роду; в тридцать они обыкновенно понижают свои требования, а в сорок — смеются, когда слышат их. Но в устах Лота эти слова имеют особую ценность, особый вес, — они оплачены им: он заплатил за них лишением свободы. На Елену, никогда не слыхавшую таких слов, они действуют чарующе, и Лот сразу вырастает пред нею в героя.
«— Какое счастье родиться таким! — говорит она ему.
— Таким никто не родится, — отвечает Лот. — Мне кажется, таким делаешься благодаря несообразности наших отношений…
— Что вы называете несообразным? — спрашивает Елена.
— Несообразно, например, если работающий в поте лица голодает, а ленивый живёт в избытке… Несообразно иметь государственной религией религию Христа, — религию терпения, самопожертвования и любви и воспитывать народ в духе кровопролитий, — воспитывать для убийства таких же людей. И ведь это только единицы среди миллионов таких же несообразностей; пойти наперекор им нелегко… Чем раньше начнёшь, тем лучше…»
Елена — девушка слабовольная; речи Лота, быть может, не касаются её души, но влекут её к молодому человеку, возбуждают в ней любовь к нему. Лот, в свою очередь, тоже увлекается ею, и с каждой новой беседой это увлечение растёт в нём. Но он слишком занят своей мечтой о счастье всех людей и не замечает странной плаксивости этой девушки, рокового признака её дурной наследственности. Гофман почти сразу чувствует в Лоте своего врага: