Бык несколько минут забавлялся разбрасыванием обломков балагана, потом остановился и стал осматриваться кругом. Приметив дерево, единственное препятствие, мешавшее ему очистить арену, он остался в минуту неподвижен, как будто колебался, какое принять решение, потом опустил голову, вскинул песок передними ногами, замахал хвостом и, бросившись к дереву, несколько раз ударил его рогами.
Леперо закричали от страха. Дерево, слишком тяжело увешенное и беспрерывно толкаемое снизу быком, зашаталось, наклонилось, потом упало набок, увлекая в своем падении леперо, уцепившихся за его ветки.
Народ захлопал в ладоши, разразился неистовыми криками, которые перешли в рев, когда одного беднягу вдруг подхватил бык на рога и швырнул в воздух.
Вдруг в ту минуту, когда радость доходила до неистовства, раздалось несколько пушечных выстрелов, а за ними ружейная перестрелка.
Как бы по волшебству, бык исчез, солдаты, рассыпанные по цирку, бросились на арену и прицелившись в зрителей, которые сидели на скамейках и в ложах неподвижные от ужаса, не понимая, что происходит.
Вдруг двадцать музыкантов, за ними восемь офицеров и двенадцать солдат вошли на арену с барабанным боем.
Когда восстановилась тишина, было объявлено, что генерал дон Себастьян Герреро, поднявший мятеж против мексиканского правительства, должен подлежать военному суду.
Толпа выслушала это известие с изумлением, тем более что с каждой минутой перестрелка становилась сильнее и пушечные выстрелы раздавались ближе.
В Мехико опять началась одна из тех страшных сцен убийств и кровопролития, которые после провозглашения независимости так часто заливали кровью его улицы и площади.
Президент, сидя верхом на лошади посреди арены, отдавал распоряжения, принимал курьеров и посылал подкрепление туда, где была в нем надобность.
Цирк превратился в главный штаб; зрители — хотя между ними было произведено несколько арестов — могли бы удалиться, но они оставались с трепетом в своих ложах, предпочитая это убежище улицам, сделавшимся полем битвы.
Между тем беспорядки принимали угрожающие размеры; генерал Герреро начал свое дело, обеспечив себе все возможные шансы для победы, и усилия его непременно увенчались бы успехом, если бы ему не изменили, потому что, несмотря на все предосторожности, принятые правительством, дело было затеяно так горячо и решительно, что битва длилась уже три часа, а невозможно было узнать, на чьей стороне перевес.
Глава XXVI
БИТВА
Президент Мексиканской республики знал замыслы Герреро насколько это было возможно; ему известен был даже день, назначенный для приведения их в исполнение; но кто были сообщники дона Себастьяна и какой он составил план — этого он не знал. Так как мятеж должен был произойти в Мехико, президент наполнил столицу войсками, призвав к себе тех, на чью верность он мог положиться.
Но этим и ограничились его приготовления; он был принужден ждать этого взрыва.
Он вдруг раздался, как удар грома, в двадцати местах сразу, к двум часам дня. Президент, присутствовавший на бое быков только для того, чтобы не быть окруженным в своем дворце, тотчас принял меры, которые счел самыми действенными.
Между тем известия быстро сменялись одно другим и становились все неблагоприятнее.
Инсургенты сначала попробовали овладеть домом президента, но, после довольно серьезной битвы, понеся потери, они отступили на улицы Такуба, Монтерилло, Сан-Огюстин, построили баррикады и вели ожесточенную перестрелку с войсками президента.
Пушки гремели на площади, пули производили большие опустошения в рядах инсургентов, которые отвечали только криками бешенства и усиливали выстрелы.
Полковник Лупо овладел двумя заставами, куда беспрерывно прибывали новые подкрепления к инсургентам; они уже овладели третьей частью города; иностранные негоцианты, поселившиеся в Мехико, выставляли свой национальный флаг на домах, в которых они заперлись, в сильнейшем беспокойстве.
Президент оставался неподвижен посреди арены, хмуря брови при каждом новом известии и в гневом ударяя сжатым кулаком по седлу своей лошади.
Вдруг какой-то человек проскользнул между ногами лошадей и слегка коснулся сапога президента. Тот с живостью обернулся.
— Ах, — вскричал он, узнав его, — наконец! Ну что, Курумилла?
Индеец ничего не отвечал, а только сунул ему в руку бумагу, сложенную вчетверо, и исчез так же мгновенно, как появился.
Президент развернул записку и пробежал ее глазами. В ней заключались только эти слова, написанные по-французски: