Это качество, которым обладают они одни, делает их в особенности опасными для испано-американцев, которые не могут достигнуть такой легкости в переходах. Таким образом во время войны они постоянно находят индейцев перед собою именно в ту минуту, когда наименее этого ждали, и почти всегда на значительном расстоянии от тех мест, где дикари должны были находиться.
Старательно изучив следы, оставленные похитителями, Курумилла угадал с первого раза дорогу, по которой они отправились, и место, куда они ехали. Он не поехал за ними: это заставило бы его потерять много времени; напротив, он решился перерезать им путь и ждать их в одном месте, которое он знал и где легко было сосчитать их и, может быть, спасти молодую девушку.
Приняв это намерение, ульмен шел несколько часов без отдыха, держа глаза и уши настороже, проникая во мрак, терпеливо прислушиваясь к шуму пустыни. Этот шум для нас белых совершенно непонятен, но для индейцев каждый отголосок в воздухе имеет особенное значение, в котором они никогда не ошибаются; они анализируют их, разлагают и часто узнают этим способом вещи, которые их враги более всего желают скрыть.
Как ни необъясним подобный факт с первого взгляда, но в сущности дело очень просто. В пустыне не существует шума без причины. Полет птиц, бег хищного зверя, шелест листьев, падение камня в овраг, качание высокой травы — все для индейца служит драгоценным признаком.
В одном месте, которое Курумилла знал, он лег ничком на землю позади груды камней и как будто слился с травой и кустарником, которые окружали дорогу.
Он оставался в таком положении более часа, не делая ни малейшего движения. Если бы кто-нибудь и приметил его, то конечно принял бы за мертвеца. Изощренный слух индейца уловил наконец вдали глухой шум лошадиных копыт. Этот шум приближался, скоро на расстоянии двух копий от места, где затаился ульмен, он приметил двадцать всадников, медленно ехавших во мраке.
Похитители, вероятно надеясь на свою многочисленность и потому считая себя вне всякой опасности, ехали совершенно спокойно. Индеец медленно поднял голову, подперся руками и, жадно следуя взором за всадниками, ждал. Они проехали, не приметив его.
В нескольких шагах позади группы беззаботно ехал один всадник. Голова его склонялась иногда на грудь, рука слабо держала поводья. Очевидно было, что этот человек дремал на лошади.
Внезапная мысль пришла в голову Курумиллы. Он приподнялся на своих железных ногах и, прыгнув как тигр, вскочил на лошадь всадника. Прежде чем тот, застигнутый врасплох этим неожиданным нападением, успел вскрикнуть, Курумилла сжал ему горло так, что тому решительно было невозможно звать на помощь. В один миг Курумилла связал всадника, заткнул ему рот и сбросил на землю; потом, схватив его лошадь, он привязал ее к кусту и возвратился к своему пленнику.
Тот со стоическим мужеством, свойственным туземцам Америки, видя себя побежденным, и не пытался оказать бесполезное сопротивление; он взглянул на своего победителя с презрительной улыбкой и ждал, чтобы он заговорил с ним.
— О! — сказал Курумилла, который, наклонившись к нему, узнал его. — Жоан!
— Курумилла! — отвечал тот.
— Гм! — пробормотал ульмен про себя. — Я предпочел бы, чтобы это был не он. Что делает брат мой на этой дороге? — спросил он вслух.
— Какое дело до этого моему брату? — сказал индеец, отвечая на вопрос тоже вопросом.
— Не будем терять драгоценного времени, — возразил ульмен, обнажая свой нож, — пусть брат мой говорит.
Жоан вздрогнул, трепет ужаса пробежал по его членам при синеватом блеске длинного и острого ножа.
— Пусть вождь спрашивает! — сказал он задыхающимся голосом.
— Куда едет мой брат?
— В деревню Сан-Мигуэль.
— Хорошо! А зачем брат мой едет туда?
— Чтобы передать сестре великого токи женщину, которую утром мы захватили.
— Кто вам велел захватить ее?
— Та, к которой мы едем.
— Кто распоряжался похищением?
— Я.
— Хорошо! Где эта женщина ожидает пленницу?
— Я уже сказал вождю: в деревне Сан-Мигуэль.
— В которой хижине?
— В последней, в той, которая стоит немножко поодаль от других.
— Хорошо! Пусть мой брат поменяется со мною шляпой и плащом.
Индеец повиновался без возражений. Когда обмен был сделан, Курумилла продолжал: