— Я мог бы убить моего брата; благоразумие даже требовало бы, чтобы я сделал это, но сострадание вошло в мое сердце; у Жоана есть жены и дети; это один из храбрых воинов его племени; но если оставлю ему жизнь, будет ли он мне признателен?
Индеец думал, что он умрет. Эти слова возвратили ему надежду. Жоан был не злой человек, ульмен знал это хорошо; он знал также, что может положиться на его обещание.
— Отец мой держит мою жизнь в своих руках, — отвечал Жоан, — если он не возьмет ее сегодня, я останусь должником его и позволю убить себя по одному его знаку.
— Очень хорошо! — сказал Курумилла, воткнув нож за пояс. — Брат мой может встать; вождь взял с него слово.
Индеец вскочил на ноги и горячо поцеловал руку человека, пощадившего его жизнь.
— Что приказывает отец мой? — спросил он.
— Пусть брат мой как можно скорее поедет в большую деревню, которую инки называют Вальдивией. Он найдет там дона Тадео, Великого Орла белых, и перескажет ему что произошло между нами, прибавив, что я спасу пленницу или умру.
— Это все?
— Да; если Великий Орел будет иметь нужду в услугах моего брата, он не колеблясь должен послушаться его распоряжений. Прощай! Пусть Пиллиан руководит моим братом и пусть брат мой помнит, что я не хотел взять его жизни, которая принадлежала мне!
— Жоан будет помнить! — отвечал индеец.
По знаку Курумиллы он спрятался в высокую траву, пополз как змея и исчез по направлению к Вальдивии.
Ульмен, не теряя ни минуты, сел в седло, пришпорил лошадь и скоро догнал похитителей, которые продолжали спокойно ехать, не подозревая совершившейся подмены.
Это Курумилла, перенося девушку в хижину, прошептал ей на ухо:
— Надежда и мужество!
Эти два слова, предупредив донну Розарио о том, что друг бодрствует над ней, придали ей необходимые силы. После неожиданного приезда Антинагюэля, когда донна Розарио приказала Курумилле вывести пленницу, он вместо того, чтобы отвести ее в комнату, где она ждала прежде, набросил ей на плечи плащ, чтобы ее нельзя было рассмотреть, и сказал ей тихим голосом:
— Ступайте за мной, идите смело: я постараюсь спасти вас.
Молодая девушка колебалась. Она боялась засады. Ульмен понял ее.
— Я Курумилла, — продолжал он быстро, — один из ульменов, преданных двум французам, друзьям дона Тадео.
Донна Розарио вздрогнула.
— Ступайте! — отвечала она твердым голосом. — Что бы ни случилось, я последую за вами!
Они вышли из хижины. Индейцы разговаривали между собою о событиях этого дня и не приметили их. Беглецы шли минут десять, не перекинувшись ни одним словом. Скоро деревня растворилась во мраке. Курумилла остановился. Две оседланные и взнузданные лошади были привязаны за кустом кактуса.
— Сестра моя чувствует ли себя в силах сесть на лошадь и проехать большое пространство? — сказал он.
— Чтобы избавиться от моих гонителей, — отвечала она прерывающимся голосом, — я способны на все.
— Хорошо! — отвечал Курумилла. — Сестра моя мужественна. Ее Бог поможет ей!
— На Него одного возлагаю я мою надежду, — воскликнула молодая девушка с печальным вздохом.
— Сядем же на лошадей и поедем! Каждая минута дорога для нас!
Они сели на седла и поскакали с чрезвычайной быстротой; стук копыт слышно не было, потому что Курумилла обернул ноги лошадей бараньей кожей.
Донна Розарио вздохнула с облегчением, почувствовав себя свободной и под покровительством преданного друга. Беглецы скакали по направлению, диаметрально противоположному тому, по которому им надлежало бы следовать, чтобы возвратиться в Вальдивию. Благоразумие требовало, чтобы они не ехали по той дороге, на которой, по всей вероятности, их будут отыскивать прежде всего.
Глава XLVI
ВО ДВОРЦЕ
После отъезда Валентина и Трангуаля Ланека, дон Грегорио Перальта окружил своего друга всеми возможными попечениями. Дон Тадео был человек характера чрезвычайно твердого, и потому побежденный на минуту ужасным волнением, выше всех человеческих сил, он скоро опомнился.
Раскрыв глаза, он бросил вокруг себя отчаянный взгляд, и воспоминания прояснились в голове его; он с унынием опустил голову на руки и предался горести на несколько минут. Как только дон Грегорио увидел, что заботы его не были уже необходимы, с тактом, присущим всем избранным натурам, он понял, что другу его необходимо полное уединение, и удалился так тихо, что тот не приметил его ухода.
Говорят и повторяют до бесконечности, что слезы облегчают, что они полезны; это может быть справедливо в отношении женщин, натур нервных и впечатлительных, горесть которых чаще всего изливается слезами и которые, когда слезы иссякнут, сами удивляются тому, что утешились. Но если мы соглашаемся, что слезы полезны женщинам, зато мы утверждаем, что они заставляют глубоко страдать мужчин. Слезы у мужчин выражение бессилия.