Между тем заботы Антинапоэля оставались без последствий; молодая девушка все была без чувств. Через минуту Красавица увидела, что в свирепом вожде ароканов любовь превозмогала ненависть, и к ней возвратилась вся ее смелость.
— Пусть привяжут эту тварь к лошади, — сказала она, — и вернемся в деревню.
— Эта женщина принадлежит мне, — вскричал Антинагюэль, — я один имею право распоряжаться ею как вздумаю.
— Нет еще, вождь; когда вы освободите Бустаменте, тогда я отдам вам ее.
Антинагюэль пожал плечами.
— Сестра моя забывает, что со мною тридцать воинов, а она почти одна.
— Что значат эти слова? — спросила донна Мария надменным тоном.
— Они значат, — возразил индеец холодно, — что сила на моей стороне и что я поступлю как мне вздумается.
— Так-то держите вы ваши обещания? — заметила Красавица с насмешкой.
— Я люблю эту женщину! — возразил Антинагюэль глубоко выразительным голосом.
— Знаю! — вскричала она запальчиво. — Поэтому-то я и отдаю вам ее.
— Я не хочу, чтобы она страдала.
— Хорошо же мы понимаем друг друга, — воскликнула Красавица с насмешкой, — я отдаю вам эту женщину нарочно затем, чтобы вы заставили ее страдать.
— Если так думает моя сестра, она ошибается.
— Вождь, вы сами не знаете что говорите, вам незнакомо сердце белых женщин.
— Я не понимаю моей сестры.
— Вы не понимаете, что эта женщина никогда не будет вас любить, что она будет чувствовать к вам только презрение и что чем более вы будете унижаться перед нею, тем более она будет презирать вас.
— О! — отвечал Антинагюэль. — Я вождь слишком знаменитый, чтобы заслужить презрение женщины.
— После увидите; а пока я требую моей пленницы.
— Сестра моя не получит ее.
— Вы серьезно говорите это?
— Антинагюэль никогда не шутит.
— Ну, так попробуйте же взять ее от меня, — вскричала донна Мария.
Прыгнув как тигрица, она оттолкнула индейца и схватила молодую девушку, приложив свой кинжал к ее горлу так сильно, что из него брызнула кровь.
— Клянусь вам, вождь, — сказала она задыхающимся голосом, со сверкающим взором и с лицом, искривленным гневом, — что если вы не исполните честно обязательства, принятого вами, и не предоставите мне свободу действовать в отношении этой женщины как мне угодно, я убью ее как собаку.
Антинагюэль страшно вскрикнул.
— Остановитесь! — проговорил он с ужасом. — Я согласен на все.
— А! — закричала Красавица с торжествующей улыбкой. — Я знала, что будет по-моему.
Индеец с яростью кусал кулаки, досадуя на свое бессилие, но он слишком хорошо знал эту женщину, чтобы продолжать борьбу, которая непременно кончилась бы смертью молодой девушки; он знал, что в таком состоянии Красавица, не колеблясь, убила бы ее. Силою того изумительного самообладания, к которому способны только одни индейцы, он заключил в своем сердце волновавшие его чувства, заставил себя улыбнуться и сказал кротким голосом:
— Как вспыльчива моя сестра! Какое ей дело, теперь или через несколько часов будет принадлежать мне эта женщина, если сестра обещала мне отдать ее?
— Да, я отдам ее, но только тогда, когда Бустаменте будет освобожден из рук врагов, вождь, не прежде.
— Хорошо, — сказал Антинагюэль со вздохом сожаления, — если уж сестра моя требует, пусть она действует как хочет: Антинагюэль удаляется.
— И прекрасно, но пусть брат мой обеспечит меня против себя самого; он любит эту женщину и может вмешаться в дела мои еще раз.
— Какое обещание могу я дать моей сестре, чтобы совершенно успокоить ее? — сказал он с горькой улыбкой.
— А вот какое, — отвечала насмешливо донна Мария, — пусть брат мой поклянется Пиллианом, над прахом своих предков, что он не станет пытаться похитить эту женщину и противиться тому, что вздумаю я сделать с нею до тех пор, пока Бустаменте не будет свободен.
Вождь колебался; клятва, которую Красавица требовала от него, священна для индейцев; и потому ароканы в высшей степени опасаются нарушить ее, такое они имеют уважение к праху своих предков. Между тем Антинагюэль попал в ловушку, из которой ему невозможно было выйти; он понял, что гораздо лучше тотчас же покориться необходимости, но внутренне поклялся в неумолимой ненависти к той, которая принуждала его подвергаться такому унижению, и обещал себе отомстить ей самым ужасным образом, как только представится случай.
— Хорошо, — сказал он, улыбаясь, — пусть сестра моя успокоится; я клянусь над костями своих отцов, что не буду противиться ничему, что бы она ни вздумала сделать.