— Вы так хорошо угадали, вождь, — сказал Валентин с досадой, — что мы не находим здесь даже собак.
— Будем продолжать наш путь, — отвечал вождь, по-прежнему бесстрастный.
— Браво, — воскликнул молодой человек, — кажется нам нечего больше и делать, потому что, как видно, мы не успеем здесь собрать какие-либо сведения.
Вдруг Цезарь бросился с бешеным воем и, добежав до дверей одной уединенной хижины, начал царапать лапами землю.
— Может быть, в этом доме, — сказал Трангуаль Ланек, — мы узнаем что-нибудь о молодой девушке.
— Поспешим же туда! — с нетерпением вскричал Валентин.
Они бегом бросились к хижине. Цезарь все продолжал выть.
Глава LVII
СВЕДЕНИЯ
Когда Валентин и Трангуаль Ланек подбежали к хижине, двери ее отворились, и на пороге показалась женщина. Ей казалось около сорока лет, хотя на самом деле было только двадцать пять; но жизнь, которую ведут индейские женщины, работы, которыми они принуждены заниматься, скоро старят их и лишают в несколько лет той красоты, той молодости, которые среди наших женщин сохраняются так долго.
Лицо индианки светилось выражением кротости, смешанной с грустью; она, казалось, была больна. Шерстяная одежда ее голубого цвета состояла из туники, доходившей до ног, но очень узкой, что принуждает женщин этой страны передвигаться маленькими шагами; короткий плащ покрывал ее плечи и прикреплялся серебряной пряжкой, зашпиливавшей также пояс туники.
Ее длинные волосы, черные как вороново крыло и разделенные на восемь кос, падали на плечи и были украшены поддельными изумрудами; на шее ее были надеты ожерелья, а на руках браслеты из дутого стекла; пальцы были унизаны бесчисленным множеством серебряных перстней, а в ушах блестели четырехугольные серьги из того же металла.
Все эти вещи делаются в Арокании самими индейцами. В этой стране женщины очень любят наряжаться; даже у самых бедных есть множество дорогих вещей. Говорят, что более ста тысяч серебряных марок употребляются на эти женские украшения, сумма огромная в стране, где торговля заключается единственно в мене одного товара на другой, а монета почти неизвестна и поэтому весьма драгоценна.
Как только индианка открыла дверь, Цезарь так стремительно бросился в хижину, что чуть было не сбил с ног ее хозяйку. Она зашаталась и принуждена была прислониться к стене. Трангуаль Ланек и Валентин любезно поклонились ей и извинились за невежливость собаки, которую молодой человек напрасно звал к себе. Цезарь никак не хотел возвращаться.
— Я знаю, что так тревожит эту собаку, — кротко сказала индианка, — братья мои путешественники; пусть они войдут в это жилище, принадлежащее им; раба их будет служить им.
— Мы принимаем доброжелательное предложение моей сестры, — сказал Трангуаль Ланек, — солнце знойно; если она позволяет, мы отдохнем у нее несколько минут.
— Братья мои дорогие гости, они могут остаться в моем доме сколько они хотят.
После этих слов, индианка посторонилась и пропустила путников в хижину. Они вошли. Цезарь лежал посреди хижины, уткнув морду в пол и царапая его с глухими стенаниями; увидев своего господина, он подбежал к нему, махая хвостом, поласкался и немедленно принял свое прежнее положение.
— Боже мой! — прошептал Валентин с беспокойством. — Что такое случилось здесь?
Не говоря ни слова, Трангуаль Ланек лег возле собаки и, устремив глаза на пол, начал рассматривать его чрезвычайно внимательно. Между тем индианка оставила своих гостей одних, отправившись приготовить им закуску.
Через минуту вождь встал и молча сел возле Валентина. Тот, видя, что спутник его упорно хранит молчание, заговорил с ним:
— Ну! Вождь, что нового?
— Ничего, — отвечал ульмен, — это следы старые; им по крайней мере четыре дня.
— О каких следах говорите вы, вождь?
— О следах крови на полу.
— Крови? — вскричал молодой человек. — Разве донна Розарио убита?
— Нет, — отвечал вождь, — если эта кровь принадлежит ей, она только была ранена.
— Почему вы так полагаете, вождь?
— Я не полагаю, я в этом уверен.
— Но почему же?
— Потому что ее перевязывали.
— Перевязывали? Это уж слишком, вождь! Позвольте мне сомневаться в вашем убеждении; как можете вы знать, что той особе, которая была здесь, перевязывали рану?
— Брат мой слишком опрометчив; он не хочет порядочно подумать…