— Условия вот какие, — бесстрастно отвечал Рысь, — Антинагюэль тотчас возвратит белых пленных, которые находятся в его руках; он распустит войско, которое вернется в свои селения; ароканы пригонят бледнолицым две тысячи баранов, пятьсот вигоней и восемьсот быков, и топор войны будет зарыт под крестом Бога инков.
— О! О! — сказал токи с горькой улыбкой. — Эти условия жестоки; верно братья мои очень испугались, когда решились принять их! А что будет, если я откажусь заключить этот постыдный мир?
— Отец мой наверно не откажется, — отвечал Рысь сладким голосом.
— А если откажусь? — возразил Антинагюэль с твердостью.
— В таком случае пусть отец мой обдумает то, что говорит… невозможно, чтобы это было его последнее слово.
Антинагюэль, выведенный из себя этой притворной кротостью, как ни был хитер, не догадался о расставленных ему сетях и попал в них.
— Повторяю вам, Рысь, — сказал он громким голосом, дрожащим от бешенства, — и всем вождям, окружающим меня, что я отказываюсь от этих бесславных условий! Я никогда не соглашусь подкрепить моим именем позор моей страны! Итак теперь, когда вы получили мой ответ, вы можете удалиться.
— Нет еще, — воскликнул Рысь в свою очередь резким голосом, — я не кончил…
— Что вы имеете еще сказать мне?
— Совет, составленный из мудрых людей всех племен, предвидел отказ моего отца.
— А! — вскричал Антинагюэль с иронией. — В самом деле? Его члены исполнены прозорливости! Что же они решили?
— Вот что: топор токи отнимается у моего отца; все ароканские воины освобождаются от клятвы в верности, он объявлен изменником отечеству, так же как и те, которые не будут повиноваться и останутся с ним. Ароканская нация не хочет более служить игрушкой и быть жертвой необузданного честолюбия человека недостойного повелевать ею; я сказал.
Во время этой страшной речи Антинагюэль оставался неподвижен, скрестив руки на груди, высоко подняв голову и с насмешливой улыбкой на губах.
— Кончили вы наконец? — спросил он.
— Кончил, — отвечал Рысь, — теперь герольд провозгласит в вашем лагере то, что я сказал вам в совете.
— Хорошо, пусть он идет, — отвечал Антинагюэль, пожимая плечами. — А! Вы можете отнять у меня топор токи; какое мне дело до этого пустого звания! Вы можете объявить меня изменником отечеству; за меня моя совесть; но вы не получите того, чего вам хочется; отнять у меня это не в вашей власти: это мои пленники, я оставлю их у себя и замучу самой ужасной пыткой! Прощайте!
И такими твердыми шагами, что как будто ничего с ним не случилось, Антинагюэль возвратился в лагерь; там ожидало его большое горе. По зову герольда все воины оставляли его, одни с радостью, другие с печалью; тот, кто пять минут назад насчитывал под своей командой более восьмисот воинов, видел как число их уменьшалось так быстро, что скоро у него осталось не более тридцати человек. Те, которые остались ему верны, были или его родственники, или воины, издавна служившие его семье.
Рысь бросил ему издали ироническое прощание и удалился галопом со всем своим войском. Тогда Антинагюэль пересчитал как мало друзей осталось у него, и неизмеримое горе сжало его сердце; он упал у подножия дерева, закрыл лицо полою своего плаща и заплакал.
Между тем, благодаря способам, которые Красавица доставила дону Тадео, он мог сблизиться с донной Розарио. Присутствие человека, воспитавшего ее, служило великим утешением для молодой девушки; а когда дон Тадео, который, не имея уже причины хранить тайну, признался ей, что он ее отец, неизъяснимая радость овладела ею. Она думала, что теперь ей уже нечего опасаться и что если отец с нею, ей будет легко избавиться от ненавистной любви Антинагюэля.
Красавица, которой дон Тадео из сострадания позволял оставаться возле него, с детской радостью смотрела как отец и дочь разговаривали между собою, держась за руки и расточая друг другу ласки, которых она была лишена, но которые однако ж делали ее счастливою. Донна Мария была в полном смысле любящая мать, обладавшая всею преданностью, всем самоотвержением, которые свойственны женщине. Она жила только для дочери, и если та улыбалась, луч счастья входил в ее увядшую душу.
Пока происходили события, описанные нами выше, дон Тадео и донна Розарио сидели под деревом, погруженные в приятный разговор, и ничего не видели и не слышали. Поодаль Красавица любовалась ими с наслаждением, не смея вмешаться в их беседу. Когда утихла первая горесть Антинагюэля, он встал, гордый и неумолимый как прежде. Он поднял глаза, и взор его машинально упал на его пленников, радость которых как будто дразнила его. Вдруг безумная ярость овладела им. Уже несколько дней он подозревал, что Красавица ему изменяет.