— Да, сеньор, — ответил, поклонившись, старик, — так пожелала Периколя.
— Ну хорошо же! — проворчал я про себя. — Опять это же имя.
Через минуту я вновь обратился к старику:
— Я прошу вас извинить мою настойчивость, сеньор, я француз, только что прибывший в этот город, и поэтому не знаю, кто эта Периколя, имя которой произносится повсюду, которая, как кажется, оставила в сердцах жителей Лимы неизгладимое воспоминание.
— Да, действительно неизгладимое, сеньор, потому что она при жизни своей была Провидением для несчастных, и даже после своей смерти она не перестает благотворить. Я с удовольствием расскажу вам о ней.
В нескольких шагах от нас было кафе; мы вошли. Усевшись за столом и приказав подать себе мороженого, я попросил старика исполнить его обещание; он улыбнулся и начал так свой рассказ:
— Сеньор, история, которую вы услышите, весьма обыкновенная; она может иметь только некоторый интерес для моих соотечественников. Но так как вы желаете знать ее, я передам вам ее в нескольких словах.
Около середины XVIII века, то есть в 1740 году, наверное, точнее не вспомню, вице-королем Перу был назначен дон Андрее де Рибера. Он прибыл в Перу, не так как его предшественники, для приобретения состояния, потому что сам был очень богат; но из желания пробудить в американских племенах любовь к метрополии или, по крайней мере, предупредить ненависть к ней.
Миссия дона Андреса заключалась в примирении; никто лучше его не мог выполнить ее, потому что он был кастильянец, старинного дворянского рода, отважный, благородный и чрезвычайно умный; у него правосудие было равно для всех, и благодеяния его расточались безразлично испанцам, креолам и индейцам.
Все любили дона Андреса де Рибера; высшие сановники, духовенство упрекали его только в одном; но это обвинение было, как вы увидите, весьма важно.
Дон Андрее был уже в преклонных годах, ему было около шестидесяти пяти лет. Вследствие разных болезней он часто не мог по целым месяцам выходить из своего дворца. Несмотря на это, а быть может и вследствие этого, вице-короля втихомолку обвиняли в безумной страсти к девушке низшего сословия, в том что он совершенно подчинялся ей и исполнял все ее капризы; была ли эта страсть действительною? В этом невозможно было усомниться: эта женщина имела громадное влияние на вице-короля и хотя это влияние проявлялось только в благодеяниях, но зависть дворянства до того была возбуждена, что вице-королю и мнимой фаворитке ставили его в преступление; все приближенные вице-короля боялись и ненавидели ее.
Эта женщина была Периколя.
— Ах! Вот что это значит, — сказал я с радостью.
— Камилия Периколя, — продолжал с улыбкой старик, — была просто актрисой; я не стану описывать вам ее; я этого не могу; гибкая, маленькая, нежная как все девушки Лимы, она имела обворожительную талию. Легкая и живая как птичка, она едва прикасалась земли своей микроскопической ножкой; ее походка, страстно небрежная, имела змеиные изгибы, полная невыразимого очарования, которое свойственно креолкам; несмотря на то, что ей было двадцать лет, она выглядела всего на пятнадцать. Ее большие голубые и задумчивые глаза, обрамленные черными ресницами, бросавшими тень на ее бархатистые и алые как персик щеки; ее маленький ротик с двумя розовыми губками; ее черные как вороново крыло волосы, все это, вместе взятое, делало ее похожей на ангела, женщину и демона одновременно.
— Одним словом, — воскликнул я с энтузиазмом, — это было идеальное создание.
— Да, — лукаво продолжал старик. — Периколя, была действительно идеальным созданием; истинная креолка, она обладала всеми качествами и пороками ее племени; то вспыльчивая и страстная, как будто в ее жилах текла огненная лава; то скромная и застенчивая, то веселая и бешеная как гитана, она доходила до самых безумных капризов и самых кротких чувств.
Пусть кто хочет объяснит этот, полный неразгаданной таинственности, характер.
Как актриса она обладала необыкновенным талантом; как только она появлялась на сцене, электрическая дрожь пробегала по всем рядам зрителей, которые только и видели ее одну; она исполняла свои роли до того увлекательно, что даже самые пресыщенные люди проливали слезы. В ее ролях субреток веселость ее удваивала, так сказать, смех на губах тех, которых за минуту она доводила до слез.
Когда она пела, ее звучный и мелодический голос производил такие модуляции, что и соловей умер бы от зависти.
Когда она плясала, всеми овладевал энтузиазм, и восторг зрителей был огромен.