— О! О! — вскричал ульмен с радостью. — Что надо сделать для этого?
Красавица улыбнулась.
— Повиноваться мне.
— Я буду повиноваться…
— Что бы я ни приказала?
— Что бы сестра моя ни приказала.
— Прекрасно; но помните хорошенько то, что я скажу вам: если вы меня обманете, я найду вас и отомщу.
— К чему мне вас обманывать?
— О, я знаю вашу индейскую породу: вы хитры и лукавы, всегда готовы изменить.
Зловещая молния сверкнула из глаз пуэльческого воина; однако ж он отвечал спокойным голосом:
— Сестра моя ошибается: ароканы честны.
— Посмотрим, — возразила донна Мария. — Как вас зовут?
— Канадский Бобрик.
— Хорошо. Слушайте же, Канадский Бобрик, что я вам скажу.
— Уши мои открыты.
— Эта женщина, которую вы привезли сюда по моему приказанию, не должна более видеть долин.
— Она их не увидит.
— Я не хочу, чтобы она умерла — слышите ли; она должна страдать, — сказала Красавица таким голосом, который заставил несчастную молодую девушку задрожать от страха.
— Она будет страдать.
— Да, — продолжала донна Мария, глаза которой засверкали, — я хочу, чтобы много лет терпела она ежеминутную муку; она молода, она будет иметь время напрасно призывать смерть, чтобы освободиться от своих бедствий, прежде чем смерть исполнит ее желание. За горами, далеко в пустыне, подле девственных лесов Гру-Хако, говорят, существуют орды свирепых и кровожадных индейцев, которые смертельно ненавидят всех, принадлежащих к белой породе?
— Да, — меланхолически отвечал индеец, — я часто слыхал об этих людях от старейшин; они живут только для убийства.
— Именно, — сказала Красавица со зловещей радостью. — Ну, вождь, считаете ли вы себя способным проехать эти обширные пустыни до Гру-Хако?
— Почему же бы мне этого не сделать? — отвечал индеец, с гордостью подняв голову. — Существуют ли довольно сильные препятствия, которые могли бы остановить ароканского воина? Лев царь лесов, орел царь неба, но окас царь льва и орла; пустыня принадлежит ему; лошадь и копье сделают его непобедимым властелином неизмеримого пространства!
— Итак, брат мой совершит это путешествие, считающееся невозможным?
Презрительная улыбка заиграла на минуту на губах дикого воина.
— Совершу, — сказал он.
— Хорошо! Брат мой вождь, я узнаю его теперь. Индеец скромно поклонился.
— Итак, брат мой поедет и, приехав в Хако, продаст бледнолицую девушку гваякуросам.
Индеец не выказал никакого удивления на лице.
— Я продам ее, — отвечал воин.
— Хорошо! Брат мой будет верен?
— Я вождь; у меня только одно слово; язык мой не двойной. Но зачем отвозить так далеко эту бледнолицую женщину?
Донна Мария бросила на него проницательный взгляд. Подозрение промелькнуло в ее мыслях; индеец приметил это.
— Я сделал только простое замечание сестре моей; а впрочем, мне до этого мало нужды; она будет отвечать мне только в таком случае, если захочет, — сказал он равнодушно.
Лоб Красавицы разгладился.
— Ваше замечание справедливо, вождь, и я буду отвечать вам. Зачем отвозить ее так далеко, спрашиваете вы меня?.. Затем, что Антинагюэль любит эту женщину; сердце его смягчилось к ней и потому, может быть, он растрогается ее просьбами, возвратит ее родным, а я не хочу этого; она должна плакать кровавыми слезами, чтобы сердце ее разорвалось от непрестанного напора горечи, чтобы она наконец лишилась всего, даже надежды!
Произнеся эти последние слова, донна Мария встала, высоко подняв голову, со сверкавшим взором и подняв руку; в ее наружности было что-то роковое и страшное, испугавшее даже индейца, столь недоступного душевным движениям.
— Ступайте! — прибавила Красавица повелительным тоном. — Прежде чем эта женщина уедет, я хочу увидеть ее один только раз и поговорить с нею несколько минут. По крайней мере, она должна узнать меня… Приведите ее ко мне.
Индеец вышел, не отвечая. Столь прелестная и столь жестокая, донна Мария пугала его, внушала ему ужас. Донна Розарио, услышав страшный приговор, так холодно произнесенный против нее, упала почти без чувств на пол.
Глава XXXIV
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Дверь той комнаты, в которой была заперта донна Розарио, вдруг растворилась, и индейский вождь показался при входе; он держал в руке грубую глиняную лампу, пламя которой, хотя очень слабое, позволяло различить предметы. Этот человек опять надел шляпу, и ее широкие поля скрывали черты его.
— Пойдемте, — грубо сказал он молодой девушке.