ПАРЛАМЕНТЕР
Как только парламентерский флаг был выкинут, перестрелка прекратилась с обеих сторон; солдаты дона Тибурчио, уже не надеявшиеся получить помощь, обрадовались, что неприятель спас их военную честь, прислав первый парламентера. В особенности сам генерал утомился безуспешной борьбой, которую храбро вел с утра.
— Э! Дон Рамон, — сказал он, обращаясь к сенатору тоном более дружеским, нежели каким говорил до сих пор, — кажется, я наконец нашел средство избавить вас от смерти; стало быть, наше условие остается во всей силе, не так ли?
Сенатор взглянул на него с изумлением; достойный человек вовсе не помнил того, что страх заставил его сказать в то время, как пули свистели в ушах его.
— Я совсем вас не понимаю, генерал, — отвечал он.
— Притворяйтесь-ка невинным, — отвечал дон Тибурчио, со смехом ударив его по плечу.
— Клянусь вам честью, дон Тибурчио, — настаивал сенатор, — я вовсе не помню, обещал ли я вам что-нибудь.
— А!.. Впрочем, это может быть, потому что вы очень боялись; но подождите, я освежу вам память.
— Вы сделаете мне удовольствие.
— Сомневаюсь, но все равно. Не прошло еще и часа, как вы мне сказали на этом самом месте, где мы стоим, что если я найду средства избавить вас от опасности, вы не возьмете с меня двух тысяч пиастров, которые я вам проиграл.
— Вы думаете? — спросил сенатор, в котором пробудилась жадность.
— Я это знаю наверно, — отвечал генерал. — Спросите этих господ, — прибавил он, указывая на офицеров, стоявших возле.
— Это правда, — подтвердили они, смеясь.
— А!
— Да, и так как я не хотел вас слушать, вы еще прибавили…
— Как? — вскричал, подпрыгнув, дон Рамон, который хорошо знал с кем имел дело. — Разве и еще прибавил что-нибудь?
— Как же, — сказал генерал, — вот ваши собственные слова. Вы сказали: я прибавляю еще тысячу.
— О! Не может быть, — вскричал сенатор вне себя.
— Может быть, я дурно расслышал?
— Именно!
— Мне даже кажется, — бесстрастно продолжал генерал, — что вы обещали две тысячи…
— Нет!.. Нет!.. — вскричал дон Рамон, смутившись от смеха присутствующих.
— Вы думаете, что больше? Очень хорошо. Не будем спорить…
— Я не говорил ни слова! — вскричал сенатор, раздраженный до крайности.
— Стало быть, я солгал! — сказал генерал строгим тоном, нахмурив брови и пристально смотря на старика.
Дон Рамон понял, что сбился с пути и одумался.
— Извините, любезный генерал, — сказал он с самым любезным видом, какой только был для него возможен, — вы совершенно правы; да, в самом деле, я теперь помню, я точно обещал вам прибавить две тысячи.
Пришла очередь генерала изумиться: подобная щедрость сенатора, скупость которого вошла в пословицу, заставила его остолбенеть; он почуял ловушку.
— Но, — прибавил дон Рамон с торжествующим видом, — вы меня не спасли!
— Как это?
— Мы парламентируем; вы тут ни в чем не причиной и наше условие уничтожено.
— А! — сказал дон Тибурчио с насмешливой улыбкой. — Вы думаете?
— Я в этом уверен!
— Ну, так вы ошиблись, любезный друг, и я сейчас докажу вам это… пойдемте со мной; вот неприятельский парламентер переходит через баррикады; через минуту вы узнаете, что, напротив, вы никогда не были так близки к смерти, как теперь.
— Вы смеетесь?
— Я никогда не шучу в серьезных обстоятельствах.
— Объяснитесь же, ради Бога! — вскричал бедный сенатор, весь страх которого вернулся.
— О! Боже мой, это очень просто, — небрежно сказал генерал, — мне стоит только сказать вождю неприятелей — и поверьте, я непременно это сделаю, — что я действовал по вашему приказанию.
— Но это неправда, — перебил дон Рамон с ужасом.
— Я знаю, — отвечал генерал с самоуверенностью, — но так как вы сенатор, мне поверят; вас расстреляют, а мне будет очень жалко.
Дон Рамон был поражен, как громом, страшной логикой генерала и понял, что попал в безвыходное положение, из которого не мог выбраться без выкупа; он взглянул на своего друга, который устремил на него взор безжалостно-иронический, между тем как другие офицеры кусали себе губы, чтобы не расхохотаться. Старик подавил вздох и решился, мысленно проклиная того, кто грабил его таким циническим образом.
— Ну, дон Тибурчио, — сказал он, — это решено, я должен вам две тысячи пиастров и уж конечно заплачу их вам.
Это была единственная дерзость, которую он позволил себе относительно генерала. Но тот был великодушен; он пропустил это слово, оскорбительное для него, и обрадовавшись заключенному договору, приготовился слушать предложение парламентера, которого к нему привели с завязанными глазами.