— Нет, — отвечал дон Тадео, — это логический вывод: ему не удалось, вот и все…
— Однако мне надоела ваша политика, — заметил Валентин, — позвольте мне возвратиться к нашим друзьям.
— Поезжайте, если хотите.
— Благодарю.
— Вы немедленно возвратитесь в Вальдивию, не правда ли?
— Разумеется.
— Хотите провожатых?
— Для чего?
— Это правда! Простите, я все забываю, что вы не боитесь никакой опасности.
— Я опасаюсь только за моих друзей, и потому-то оставляю вас.
— Имеете вы какую-нибудь серьезную причину опасаться?
— Никакой, одно смутное беспокойство, которого не могу определить, заставляет меня оставить вас.
— Поезжайте скорее, когда так, друг мой; в особенности, берегите донну Розарио.
— Будьте спокойны; через три часа она будет здесь…
— Счастливого пути; помните же, что я жду вас с нетерпением.
— Только съездить и возвратиться…
— До свидания!
Валентин вышел из комнаты, отправился в конюшню, сам оседлал свою лошадь и поскакал галопом. Он сказал дону Тадео правду: его мучило смутное беспокойство, он предчувствовал несчастье.
Глава XXXIX
РАНЕНЫЙ
Воротимся теперь к графу де Пребуа-Крансэ.
Когда похищение было совершено, та часть долины, в которой дон Тадео раскинул свои палатки, была пуста. Толпа, увлеченная любопытством, бросилась в ту сторону, где происходило возобновление договора. Впрочем, меры похитителей были так хорошо приняты, все сделалось так скоро без всякого сопротивления, без криков и без шума, что тревоги не было, никто даже и не подозревал, что случилось.
Крики молодого человека не были никем услышаны, а пистолетные выстрелы его смешались с шумом празднества. Итак, Луи довольно долго лежал без чувств перед палаткой; из двух ран его струилась кровь.
По странной случайности, все служители и даже два индейских вождя удалились, как мы сказали, чтобы присутствовать при церемонии.
Когда крест был водружен, когда генерал и токи, взявшись за руки, оба вошли в палатку, толпа разделилась на маленькие группы и скоро разошлась; каждый поспешил вернуться на то место, где был раскинут временный лагерь его партии.
Индейские вожди первые возвратились к Луи; когда любопытство их удовлетворилось, они начали упрекать себя, зачем так надолго оставили они своего друга. Приближаясь к лагерю, они удивились, что не видят Луи, и некоторый беспорядок наполнил души их беспокойством. Они ускорили шаги. Чем более они приближались, тем более этот беспорядок становился очевидным для их глаз, привыкших замечать признаки, неприметные для глаз белого.
В самом деле, пространство, оставленное свободным в ограде, составленной из тюков, казалось, было театром борьбы; на сырой земле оставались следы нескольких лошадей; некоторые тюки даже были отодвинуты как бы затем, чтобы расширить ходы. Эти признаки были достаточны для индейцев; они разменялись тревожным взором и вошли в стан поспешными шагами.
Луи находился еще в том самом положении, в каком оставили его индейцы: он лежал поперек входа в палатку, с разряженными пистолетами в руках, с головою, опрокинутою назад, с полуоткрытыми губами и сжатыми зубами. Кровь уже не текла. Индейцы смотрели на него с минуту с остолбенением. Лицо молодого человека было покрыто смертельной бледностью.
— Он умер! — сказал Курумилла голосом, прерывавшимся от волнения.
— Может быть, — отвечал Трангуаль Ланек, становясь на колена возле тела.
Он поднял безжизненную голову Луи, развязал ему галстук и открыл грудь, тогда он увидал две раскрытые раны.
— Это мщение, — прошептал он. Курумилла покачал головой с унынием.
— Что делать? — сказал он.
— Мне кажется, что он не умер.
Тогда с чрезвычайной ловкостью и невероятным проворством оба индейских вождя окружили раненого самыми разумными и дружескими попечениями.
Долго все было бесполезно. Наконец слабый вздох мучительно вырвался из стесненной груди молодого человека; легкий румянец покрыл его щеки, и он раскрыл глаза.
Омыв рану свежей водой, Курумилла приложил к ней листья oregano и сказал:
— Он лишился чувств от потери крови, раны его широки, но не глубоки и нисколько не опасны.
— Но что такое случилось здесь? — вскричал Трангуаль Ланек.
— Послушай! — сказал Курумилла, взяв его за руку. — Он что-то говорит…
В самом деле, губы молодого человека зашевелились; наконец он произнес с усилием и таким тихим голосом, что оба индейца с трудом услыхали это единственное слово, в котором для него сосредоточивалось все: