Они молча поклонились.
— Я благодарю, — ответил дон Дьего, — моих краснокожих братьев за то, что они приняли предложения, которые мне поручили им сделать; мне очень жаль, что я не могу остаться долее с вами; меня заставляет мой долг немедленно возвратиться в Санта Роза вместе с испанцами, которые находятся здесь, а также вместе с донной Мерседес, — добавил он, ударяя на последние слова.
— Мерседес остается, — с вызовом сказал Овициата, — она моя.
— Донна Мерседес — моя невеста, — продолжал молодой человек с гневом, — она почти моя жена; я не уеду без нее.
— Собака! — крикнул вождь, вставая с бешенством и ухватившись за топор; но старый вождь, который до этого времени, казалось, не принимал большого участия в том, что происходило перед ним, встал вдруг и заставил Овициата замолчать:
— Замолчи, сын мой, — сказал он дребезжащим голосом, — этот человек свят, как и все то, что принадлежит ему: его жена должна следовать за ним.
— Но эта девушка еще свободна.
— Правда ли это? — спросил старик.
— Нет, — ответил полковник, — она дала мне слово.
— Пусть она едет, — решил Ононтхио, — и да покровительствуют вам обоим Шемиин и Мишабу. Я сказал все.
Сказав эти слова, старик опустился на свое место и, казалось, снова погрузился в свои размышления.
Овициата не смел открыто сопротивляться своему отцу, он знал его влияние на ульменов; с силой притворства, свойственного индейцам, он успел подавить бешенство, кипевшее в его сердце, и спокойным голосом, с бесстрастным лицом и улыбкой на губах он приказал возвратить молодому человеку донну Мерседес и ее кормилицу.
— Хорошо, — сказал Ононтхио, — мой сын справедлив и мудр, он будет великим вождем.
Индейский вождь задрожал от радости при этой незаслуженной похвале; но овладевши собой, сказал:
— Мой брат, дон Дьего, получи обратно твою жену и позабудь о том, что между нами произошло; ты должен извинить меня, потому что я люблю ее.
— Мой брат, извини меня, а ты Мерседес, — добавил он, обратившись к молодой девушке, которую привели, — прости меня, я буду молиться о твоем счастье, сохрани доброе воспоминание о товарище твоего детства; прощай, и как сказал мой отец, да хранят вас Шемиин и Мишабу.
Молодые люди, успокоенные этими словами и по честности своей поверившие, удалились, от души поблагодарив старика и его сына.
Спустя два часа, дон Дьего де Лара, Перикко и прочие испанцы, находившиеся с ними в плену у индейцев, поспешно направились к Санта Роза де лас Андес.
Спустя несколько минут после их отъезда, из кочевья вышел толстяк, которого мы уже видели мельком, и направился по тому же пути.
Его сопровождал Овициата.
Дойдя до границы просеки, они остановились в таком месте, где их никто не мог ни видеть, ни слышать.
— Отправляйся, — сказал Овициата, — то что нам не удалось сегодня, то удастся завтра.
И положив на руку испанца тяжелый замшевый кошелек, наполненный золотым песком, спросил его:
— Могу ли я полагаться на тебя?
— Можешь, — ответил тот, пряча кошелек в свое пончо.
— Будь верен мне, — продолжал вождь. — Если изменишь мне, я жестоко отомщу.
Толстяк кивнул головой и, переговорив между собою шепотом, оба злодея расстались, по-видимому, довольные друг другом. Овициата возвратился в лагерь, а испанец продолжал свой путь к лесу.
Это был человек, по имени дон Жозуе Малягрида. Пятнадцать лет управлял он огромными поместьями тетки донны Мерседес. Подлый скряга, злобный до низости и завистливый, легко сделался слепым орудием в руках Овициата и его шпионом.
Глава IV
ДОН ЖОЗУЕ МАЛЯГРИДА
Наступили первые дни ноября, которые индейцы называют такиука-они (луна козленка).
Стоял один из тех золотых и ясных дней, каких не бывает в нашем холодном климате. Солнце сильно жгло и освещало камешки и песок сада прекрасного дома в городе Санта Роза де лас Андес.
В роще апельсиновых и лимонных деревьев, покрытых цветами, приятное благоухание которых наполняло воздух, в чаще кактусов и алоэ спала молодая женщина, небрежно разметавшись в гамаке из волокон формиума, подвешенном между двумя апельсиновыми деревьями.
Откинутая назад голова, развязанные и в беспорядке рассыпавшиеся по ее груди длинные волосы, слегка полуоткрытые коралловые губки, сквозь которые была видна ослепительная эмаль ее зубов, Мерседес — потому что это она, спала таким безмятежным сном, была прекрасна; в чертах ее отражалось счастье, слегка нарушаемое страданиями и болями вследствие беременности, близкой уже к разрешению. Она около года была уже замужем и во все это время ни одно облачко не омрачало ясного горизонта ее тихой и спокойной жизни.
Дон Дьего был произведен в генералы и получил высокий пост в чилийской армии. Его уже около двух месяцев не было дома; но в то время, с которого мы начинаем вновь наш рассказ, он уведомил о своем возвращении, и жена с нетерпением ожидала его.
Было уже около полудня; ветер не шелестел даже листьями; солнечные лучи, падая отвесно, до того невыносимо жгли, что все удалившись в сады или в отдаленнейшие покои своих домов, предавались сну. Было время сиесты.
Между тем недалеко оттуда, где, улыбаясь, спала донна Мерседес, раздался шум шагов, сначала чуть заметный, но затем все более и более отчетливый; раздвинулась листва, и сквозь нее показалось толстое лицо и толстейшее тело дона Жозуе Малягрида.
Почтенный управляющий был в широких панталонах из белого холста, в камзоле из той же материи, в соломенной шляпе с широкими полями; лицо его было красное как игония; он сильно потел и дышал как бык.
— Уф! — сказал он, останавливаясь для того, чтобы перевести дыхание, в нескольких шагах от койки донны Мерседес. — Она спит, прелестная сеньора.
И со злобной улыбкой добавил:
— Как жалко будить ее!
Потом, обтерев тонким батистовым платком пот, который лился по его лицу, он продолжал сердито:
— Черт возьми это животное, которое осмелилось назначить мне в подобное время свидание вместо того, чтобы дозволить мне спокойно наслаждаться сиестой, как это делает в настоящее время всякий честный человек; я прекрасно знаю, что таким образом мы не рискуем, чтобы нас обеспокоили, потому что все спят теперь, даже и сторожевые собаки; но, несмотря на это — это неприятно. Идем! — сказал он, вздохнувши с сожалением.
И он вышел из беседки, бросив на молодую женщину последний взгляд ненависти и зависти.
Он шел некоторое время осторожно, с трудом пробираясь между деревьями и кустарниками, которые делались все гуще и гуще по мере того, как он подвигался в чаше.
Наконец, дойдя до места настолько отдаленного от дома, что его невозможно было увидеть, он с величайшим вниманием осмотрел все вокруг, но успокоившись тишиной и полнейшим уединением, в котором он очутился, он снял свою шляпу, обтер своим платком лицо; подышав немного, он два или три раза глухо произнес: «Гм», потом наклонился и удивительно непохоже крикнул пронзительным и диким голосом водяного кобчика. Подобный же крик отвечал ему тотчас. Легкий шум раздался среди листьев, и ветви кустарника тихонько раздвинулись; сначала показалась голова, потом плечи и наконец все тело индейца, который одним прыжком очутился около толстого управляющего.
— Эх! Мой друг, — сказал Малягрида, — вы скоро ответили на сигнал.
— С самого утра я лежал в высоких травах, — лаконически ответил дикарь, в котором легко можно было узнать техюэля по орлиному перу, которое он носил на своей военной туфе.
— Я не мог прийти раньше, — возразил мажордом, — никто не спал в доме, я ожидал, пока они не заснут.
— Оах! Мой брат благоразумен.
— Благоразумие есть мать безопасности, как говорят; но прежде всего, скажите мне, почему Овициата не явился сам на указанное им место?
— Овициата вождь, его избрали в великие токи техюэлей, с тех пор как отец его Ононтхио отправился на охоту в луга блаженных Эскеннане (индейский рай) с Мишабу (Богом) и праведными воинами.