Вальпараисо — Райская Долина — назван этим именем как бы в насмешку, потому что это самый грязный и самый безобразный из всех городов испанской Америки, служит местом отдыха для иностранцев, которых торговые интересы не призывают в Чили.
Молодые люди пробыли в этом городе очень недолго, а именно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы одеться по тамошней моде, то есть купить панамские шляпы, poncho и polenas. Потом, вооружившись каждый парой двуствольных пистолетов, карабином и длинным ножом, они выехали на превосходных лошадях в Сантьяго, накануне того дня, в который происходила казнь, описанная нами в предыдущей главе. Погода была великолепная. От лучей солнца камешки на дороге сверкали как золотые блестки.
— Ах! — вскричал Валентин со вздохом удовольствия, как только они выехали на прекрасную дорогу, которая ведет в Сантьяго. — Как отрадно дышать воздухом земли. Вот мы наконец и в этой хваленой Америке! Теперь нам остается только загребать золото двумя руками!
— А донна Розарио? — сказал граф меланхолическим голосом.
— Не пройдет и недели как мы найдем ее, — отвечал Валентин с изумительной самоуверенностью.
После этих слов он пришпорил лошадь, и молодые люди скоро исчезли в извилинах дороги.
Глава VI
КРАСАВИЦА
Ночь была темная. Ни одна звезда не сияла на небе; луна, полузакрытая облаками, проливала тусклый свет. Улицы были пусты, только время от времени раздавались шаги караульных, которые одни не спали в этот час.
Двое незнакомцев, которые, как мы сказали, подняли на Большой Площади раненого, долго шли со своей странной ношей, останавливаясь при малейшем подозрительном шуме и скрываясь в углублениях дверей или за углами улиц. После раскрытия заговора дан был приказ, чтобы с одиннадцати часов вечера все граждане оставались дома. После бесчисленных поворотов, незнакомцы остановились на улице Эль-Меркадо, одной из самых уединенных и узких в целом Сантьяго. Вдруг в одном из домов отворилась дверь и женщина в белом платье, со свечой, которую она прикрывала левой рукой, показалась на пороге. Незнакомцы остановились. Один из них тотчас же вынул из кармана огниво и кремень и высек несколько искр. При этом сигнале, женщина погасила свою свечу, сказав громко:
— Да защитит Бог Чили!
— Бог защитил ее! — отвечал человек, высекавший огонь.
Женщина вскрикнула от радости, но тотчас же осмотрелась из осторожности и сказала вполголоса:
— Идите! Идите!
В одну минуту незнакомцы были возле нее.
— Он жив? — спросила женщина с беспокойством.
— Жив, — отвечал один из незнакомцев.
— Войдите же скорее, именем неба! — вскричала она.
Носильщики пошли за женщиной, которая опять зажгла свою свечу, и дверь дома немедленно затворилась за ними.
Все дома Сантьяго похожи между собою по внутреннему устройству. Обыкновенно широкие ворота, с двумя столбами по сторонам, ведут на большой двор, в глубине которого прямо против входа находится главная комната, почти всегда служащая столовой. По сторонам расположены спальная, гостиная и кабинет. Позади этих комнат находится сад, украшенный фонтанами и засаженный померанцевыми, лимонными и гранатовыми деревьями, липами, кедрами и пальмами, которые разрастаются с неимоверной быстротой. За садом выстроена обширная загородка для лошадей и экипажей.
Дом, в который мы ввели читателя, отличался от других только роскошным убранством, которое доказывало, что хозяин человек важный.
Незнакомцы, следуя за женщиной, которая указывала им дорогу, вошли в гостиную, окна которой выходили в сад. Они положили раненого на диван и ушли, не говоря ни слова, только почтительно поклонившись. Женщина оставалась с минуту неподвижной и как будто прислушивалась к шуму удалявшихся шагов. Когда все смолкло, она бросилась к двери и заперла ее с лихорадочным трепетом; потом встала перед раненым, который не обнаруживал никаких признаков жизни, и устремила на него долгий и печальный взор.
Этой женщине было тридцать пять лет, но на вид казалось ей не более двадцати. Она была одарена красотой изумительной, но странной, производившей отталкивающее впечатление. Несмотря на ее прекрасную фигуру, на изящество ее походки, на роскошь ее движений, исполненных сладострастия; несмотря на чистоту линий ее лица, отличавшегося матовой белизной, слегка позлащенной жгучими лучами американского солнца, лица восхитительно обрамленного великолепными косами черных волос с синеватым отливом; несмотря на ее большие голубые глаза с бархатистыми длинными ресницами и бровями, проведенными совершеннейшей дугою; несмотря на ее прямой нос, с подвижными розовыми ноздрями, крошечный рот, коралловые губы которого чудно отделялись от белого жемчуга зубов, в этом великолепном создании было что-то страшное, холодное. Глубина ее взгляда, ее ироническая улыбка, едва заметная морщинка на лбу, все в ней, даже ее мелодический голос, несколько резкий, внушало какое-то инстинктивное подозрение.
Одна в этой комнате, едва освещенной мерцающим светом свечи, в эту спокойную и безмолвную ночь, перед этим бледным и окровавленным человеком, на которого она смотрела, нахмурив брови, эта женщина походила на одну из фессалийских прорицательниц, приготовляющуюся совершать какое-нибудь таинственное и ужасное колдовство.
Раненый был мужчина лет сорока пяти, высокого роста. Черты его были прекрасны, лоб благородный, а выражение лица гордое, решительное и прямодушное.
Женщина долго оставалась погруженной в безмолвное созерцание. Грудь ее высоко вздымалась, брови нахмуривались все более и более; она, казалось, подстрекала медленное возвращение к жизни человека, лежащего перед ней.
Наконец она прошептала голосом тихим и прерывистым:
— Вот он!.. На этот раз он в моей власти!.. Согласится ли он отвечать мне? О! Может быть, я сделала бы лучше, если б дала ему умереть!
Она остановилась и вздохнула, но почти сразу же продолжала:
— Дочь моя!.. Этот человек овладел моей дочерью!.. Дочь моя!.. Он должен возвратить мне ее! Я этого хочу! И он должен сделать по-моему, хотя бы мне пришлось снова предать его палачам, у которых я похитила их добычу! Эти раны ничего не значат: потеря крови причина его обморока!.. Но время идет! Могут заметить мое отсутствие. Узнаем, чего я могу ждать от него. Может быть, мои слезы и мольбы тронут его, хотя скорее можно умолить самого неумолимого индейца!.. А он!.. Он будет смеяться над моим горем; он будет отвечать сарказмом на мои отчаянные крики! О! Горе, горе ему тогда!
Она смотрела еще с минуту на раненого, все так же неподвижного, потом прибавила решительно:
— Попробуем!
Она взяла со столика хрустальный флакон, приподняла голову раненого и дала ему понюхать. Наступила минута ожидания. Женщина жадно следила за судорожными движениями раненого, которые были предвестниками возвращения жизни. Наконец он глубоко вздохнул и медленно раскрыл глаза.
— Где я? — прошептал он слабым голосом и снова закрыл глаза.
— В безопасном месте, — отвечала женщина.
При звуке этого голоса раненый встрепенулся. Он с усилием приподнялся и, осмотревшись вокруг с отвращением, к которому примешивались ужас и гнев, сказал глухим голосом:
— Кто это говорил?
— Я! — гордо отвечала женщина, становясь перед ним.
— А! — возразил он, опять опускаясь на диван. — Опять она!
— Да, опять я! Опять я, дон Тадео! Я, воля которой, несмотря на ваше презрение и вашу ненависть, никогда не ослабевала! Я, помощь которой вы всегда упорно отвергали и которая наконец насильно спасла вас!
— О! Для вас это было легко! — отвечал раненый презрительно. — Ведь вы находитесь в самых коротких отношениях с моими палачами!