Я с нетерпением ждал этой минуты, потому что это был поворотный пункт моего дела. Оттолкнув своих стражей — им вовсе незачем было держать меня, дуракам этаким, пока меня не признали виновным, — я спросил подполковника, в чем, по его мнению, первый долг солдата. Он еще не успел ответить, как вдруг президент Соединенных Штатов встал и заявил суду, что мой враг адмирал произнес слово «храбрость»; а ведь подсказывать свидетелю нечестно. Председатель суда немедленно приказал набить адмиралу рот листьями и связать его веревкой.
Заседание еще не возобновилось, а я уже с удовлетворением увидел, как приговор привели в исполнение.
Тогда я вынул из кармана штанов бумагу и спросил:
— Как по-вашему, подполковник Редфорт, в чем первый долг солдата? В повиновении?
— Именно, — ответил подполковник.
— А эта бумага, взгляните на нее, пожалуйста, написана вашей рукой?
— Именно, — ответил подполковник.
— Это военный план?
— Именно, — ответил подполковник.
— План сражения?
— Совершенно верно, — ответил подполковник.
— Последнего сражения?
— Последнего сражения.
— Будьте добры описать его, а потом вручить председателю суда.
То была минута моего торжества, и, начиная с нее, мои страдания и грозившие мне опасности кончились. Суд встал и запрыгал, убедившись, что я в точности исполнял приказы. Мой враг — адмирал, хоть он и был в наморднике, оказался настолько злобным, что предложил считать меня обесчещенным за то, что я бежал с поля битвы. Но ведь сам подполковник тоже сбежал, поэтому он поклялся словом и честью пирата, что, когда все потеряно, бежать с поля битвы можно и это вовсе не позор. Меня уже собирались признать «не трусом и невиновным», а мою цветущую жену собирались публично вернуть в мои объятия, как вдруг непредвиденное обстоятельство расстроило общее ликование. Это была не кто иная, как тетка французского императора, — она вцепилась ему в волосы. Заседание прервалось, и суд бросился бежать врассыпную.
На второй день после суда, когда серебряные лучи месяца еще не коснулись земли, а вечерние тени уже начали на нее падать, можно было различить четыре фигуры, которые медленно двигались к плакучей иве на берегу пруда — опустевшей арене позавчерашних мук и побед. Подойдя поближе и присмотревшись опытным глазом, можно было узнать в этих фигурах пирата-подполковника с молодой женой и позавчерашнего доблестного узника с молодой женой.
На прекрасных лицах наших нимф отражалось уныние. Все четверо несколько минут молча сидели на траве, прислонившись к иве, и, наконец, жена подполковника сказала, надув губы:
— Не стоит больше воображать, и лучше нам все это бросить.
— Ха! — воскликнул пират. — Воображать?
— Перестань! Ты меня огорчаешь! — отозвалась его жена.
Очаровательная жена Тинклинга повторила это неслыханное заявление. Оба воина обменялись мрачными взглядами.
— Если взрослые не желают делать того, что следует, — сказала жена пирата-подполковника, — и всегда берут над нами верх, какой толк от того, что мы будем воображать?
— Нам же хуже, — вставила жена Тинклинга.
— Ты отлично знаешь, — продолжала жена подполковника, — что мисс Дроуви ни за что бы не захотела пасть. Ты сам на это жаловался. Ты знаешь, как позорно окончился военный суд. А наш брак — разве мои родные его признают?
— А разве мои родные признают наш брак? — сказала жена Тинклинга.
Оба воина снова обменялись мрачными взглядами.
— Уж если тебе велели убираться вон, — сказала жена подполковника, так можешь сколько угодно стучать в дверь и требовать меня, все равно тебя выдерут за уши, за волосы или за нос!
— А если ты будешь настойчиво звонить в колокольчик и требовать меня, сказала жена Тинклинга этому джентльмену, — тебя закидают всякой дрянью из того окна, что над дверью, или обольют водой из садовой кишки.
— А у вас дома будет не лучше, — продолжала жена подполковника. — Вас отправят спать или придумают еще что-нибудь столь же унизительное. И потом, как вы добудете деньги, чтобы нас кормить?
— Грабежом! — мужественно ответил пират-подполковник.
Но его жена возразила:
— А если взрослые не захотят, чтобы их грабили?
— Тогда, — сказал подполковник, — они заплатят своей кровью.
— А если они не захотят, — возразила его жена, — и не станут платить ни своей кровью и ни еще чем-нибудь?
Наступило мрачное молчание.
— Так, значит, ты больше не любишь меня, Элис? — спросил подполковник.