Платон Филиппович погасил лампочку волшебного фонаря, Арина внесла большую лампу.
– Гриша, там какой-то мальчик с санками позвонил у ворот, спрашивает тебя…
– А, это Грач! Я же говорил ему, пусть оставит у калитки!
– А он хочет что-то сказать тебе. Я впустила…
„Поломал небось“, – мелькнула сердитая мысль. Гриша выскочил в студеные сени, где горела в жестяном фонаре свечка. Холод цапнул его за голые лодыжки.
Ефимка смотрел насупленно, однако без боязни. И санки, кажется, были целы.
– Ну, чего? Накатались? – неловко сказал Гриша.
– Ага…
– Агейку не забижал?
– С чего бы это забижать мало́го? Мы с ним ладо́м… А я чего зашел-то! Агейка просил тебе отдать вот это. Вроде как подарок… – Ефимка Грач выдернул из рукавицы ладонь, разжал пальцы. На вспотевшей ладошке Гриша увидел треугольный осколок, в котором отразилась свеча.
– Это чё?
– Стеклышко зеленое. Если днем глянешь в него вокруг, сразу будто не зима, а лето… Ну, для тебя это небось мусор, а для него целый клад. Он тебе его и послал. Как спасибо за санки, значит… Ты не выбрасывай…
Гриша с непонятным смущением взял осколок. Глянул сквозь него на фонарь. Огонек свечи стал похожим на свежий березовый листик. И запахло, будто не капустой из кадки, а молодой травою…
– И впрямь как лето, – неизвестно чего стесняясь, проговорил Гриша. – Зачем это я стану выбрасывать, скажешь тоже… В него ежели почаще глядеть, то и впрямь тепло придет поскорее…
– Впрямь… – серьезно подтвердил Ефимка.
Гриша без прежней досады скользнул по нему глазами – от лохматой шапки до растоптанных пимов.
– А ты… это. Если хочешь, раздевайся, да айда к нам ужинать. Арина пирог сготовила с нельмой. И чаю с медом напьемся.
Гриша знал, что за столом Ефимку примут по-доброму. Не было еще случая, чтобы в доме у Максаровых косо смотрели на приведенного с улицы гостя.
Грач ответил степенно:
– Благодарствую. Только домой надо сию минуту, а то ох как достанется, что поздно. Бабка уши надерет. У нее пальцы костяные, как у Бабки-Яшки… Ну, бывай…
– Бывай… – сказал Гриша в спину Ефимке. А вернее – морозному облаку, что влетело в сени, когда Ефимка пропал за дверью…
Гриша снова поглядел через стеклышко на свечу. „Листик…“ А рядом будто задышал еле слышно конопатый Агейка.
– Гриша, где ты там? – окликали его из комнат. – Простынешь ведь!..
…После ужина потянуло в сон. Оно и понятно – вон как намотались в логу среди снега, а после – сказочные картины да горячий чай с медом и калачом…
Но девочкам казалось, что спать еще не пора. Кто же ложится, если нет даже девяти часов!
– Гриша, почитай книжку, – пристали Танюшка и Катенька.
– Сами разве не умеете?
– У тебя лучше получается, – приластилась Катенька.
– Да какую вам книжку, неуемные?
– А какую сам читаешь…
– Я про рыцаря Дона-Кишота читаю, вам неинтересно…
– А ты прочитай про Конька-Горбунка, – надоумила Оленька.
– Вы же про него тыщу раз слышали!
– Ну дак и чего такого, – сказала Танюшка. – Можно и две тыщи…
– Беда с вами…
Они пошли в большую комнату, где стояли кровати девочек. Расселись на широкой постели Аглаи, каждый сунул под себя подушку.
– Гриша, а книжка-то где? – напомнила Катенька.
– Ему зачем… – усмехнулась Оленька. – У него же память и-зу-ми-тельная…
И вправду, „Конька“ Гриша знал наизусть. Он прикрыл глаза и заговорил чуть монотонно и привычно:
Слова говорились сами собой, для сопящих рядом сестер, а для себя Гриша думал про другое. Про тот корабль, что совсем недавно видел он в облаках пара – будто в настоящих облаках, клубящихся над океаном. Есть же на белом свете счастливые люди, которым довелось в жизни ходить под парусами, видеть дальние моря и страны!..
Он, конечно, не знал в тот момент, что с ним случится такое же через недолгое время…
Командир „Артемиды“
1
Синева была и-зу-ми-тельная. Так сказала бы Оленька Максарова (Гришина ровесница). А старшая из сестер, Аглая, тут же отыскала бы в этой синеве разные оттенки. Она любила рисовать и знала множество красок. Назвала бы „аквамарин“, „бирюзу“, „ультрамарин“, „индиго“… Все эти краски сейчас переливались и смешивались в громадной синеве, которая к тому же казалась подсвеченной изнутри. Словно кто-то расположил под толщей воды великанские серебряные зеркала. Они отбрасывали пробившие водную толщу лучи, и отражения их местами ложились на склоны волн зеленоватыми пятнами.
Волны двигались слева и навстречу и ощутимо качали бриг, но с высоты марсовой площадки казались небольшими. Кое-где они были оторочены пенными щетками…
Капитан второго ранга Николай Константинович Гарцунов, командир „Артемиды“, не позволял Грише подыматься по вантам выше фор-марса и грот-марса. „На нижние площадки – так и быть, а на салинги – ни-ни…“ Гриша и не помышлял нарушить запрет. На военном судне порядки крепкие. Да и с марса (высота до которого шесть саженей) простор открывался небывалый. Дух захватывало. Не от страха захватывало, конечно. Уж чего-чего, а высоты Гриша Булатов не боялся сроду. Бывало, что робел перед дракой, ежился в темных комнатах, порой опасался признаваться в проказах, но на самые высокие березы забирался без опаски, с крутых ступеней на старой пристани нырял очертя голову. И когда Агейкин отец, дядя Игнат, пустил мальчишек на колокольню Михаила-Архангела, Гриша сразу вскочил на приступок широченного полукруглого проема рядом с колоколом – чтобы оглядеть всю Турень и заречные дали. Его перепуганно ухватили за подол рубахи…
И сейчас, на фор-марсе, у стыка мачтовой колонны и стеньги, Гриша ощущал себя уверенно, как птаха с крыльями. Стоял на брусьях решетки, настеленной на краспицы и лонга-салинги, затылком прислонялся к лакированной поверхности толстенной фор-стеньги, а для удобства и прочности держался за начищенное медное кольцо – рым. Зачем этот рым привинтили здесь, ниже эзельгофта, было непонятно. Никакая снасть сквозь него не проходила. Может, иногда поднимали сюда на фале фонарь, надобный при ночных срочных работах? Гриша не знал. Во всех рангоутных и такелажных мудростях и тонкостях не разберешься и за год…
Снизу долетал иногда негромкий, но бодрый звон колокола. Каждые полчаса вахтенный отбивал „склянки“. Сверкающий колокол с надписью „Артемида“ висел над форштевнем. В его язык был ввязан короткий плетеный „конец“ – рында-булинь. Впрочем, отсюда, сверху, его было не видать…
Редкие облака в голубизне были похожи на клочки белой кудели. Солнце горячо светило в левую щеку. Ветер остужал эту горячесть и взъерошивал растрепанные локоны. Прижимал к животу подол широкой холщовой рубашки.
От рыма пахло нагретой медью. От стеньги – сухим деревом и лаком. Это было похоже на запах „волшебного фонаря“. У того ящика медью пахло боковое колесо для поворота стеклянных картинок, а горячим лакированным деревом – согретые лампою стенки… Где это всё теперь? Полутемная комната, притихшие девочки, проблеск месяца в щели ставен, лопотанье Лизаветы-красавицы на коленях тетички Полины, голос Арины из кухни: „Ужинать-то скоро ли будете, люди добрые…“
Господи, где это всё теперь? И есть ли оно на самом деле? Или по правде ничего нету, кроме этой всеохватывающей синевы, которая называется „Атлантика“?
2
Как вообще всё это могло приключиться с мальчиком Гришей Булатовым из далекого от всех морей города Турени?
А вот так приключилось… Вскоре после того вечера, когда появился волшебный фонарь, пришло из Петербурга письмо от дядюшки четырех сестер Максаровых. То есть от родного брата их покойной маменьки, Николая Константиновича Гарцунова. Письмо было неожиданностью. Гарцуновы писали крайне редко, а чтобы вот так подробно, на нескольких листах – такого никогда не бывало. Дядичка и тетичка долго обсуждали это послание. От детей секрета не делали, и потому сестрам и Грише стали известны подробности. Николай Константинович писал с неожиданной душевностью, что прежние размолвки были досадными и ненужными. Что „порождены они нелепыми предрассудками“, которые непонятно зачем разделили людей, связанных родственными нитями. Годы идут, возраст уже немолодой, и все яснее делается понимание прошлых заблуждений. Досадно, что он, моряк, побывавший в разных странах света, не был ни разу в российском городе, где жила свои последние годы его любимая сестра, не посетил ее могилу и незнаком со своими четырьмя племянницами… Если бы, писал морской капитан Гарцунов, Платон Филиппович и его супруга Полина Федоровна проявили краткое гостеприимство и позволили ему появиться у них на несколько дней, он был бы им душевно благодарен. Тем более что весною он, командир специального судна, отправляется в ответственное плавание и когда получит новую возможность для приезда, сказать пока невозможно…