Все четверо кивают Нике. Это значит, что записка прилетела от них.
Ника вынимает из кармана носовой платок, прикладывает его к губам и, делая страдальческое лицо, подходит к кафедре.
— Фрейлейн Брунс, меня тошнит. Позвольте мне выйти из класса.
— Говорите по-немецки! — сердито роняет Скифка, но при этом подозрительно поглядывает на шалунью.
Ника Баян с покорным видом переводит фразу на немецкий язык.
— Идите, но возвращайтесь скорее назад, — милостиво разрешает Августа Христиановна.
У дверей Ника приостанавливается и, повернувшись спиной к классной даме, делает «умное» лицо классу. И весь класс, глядя на «умное» Никино лицо, дружно прыскает со смеху.
— Баян! — строго окликает девушку Скифка, — опять клоунство, шутовство! Здесь не цирк и не балаган!
Ключ стучит по доске кафедры. Но Ника ее не слышит. Она уже в коридоре, на лестнице. Она взлетает в третий этаж. Вот и дверь «клуба» — комнаты, имеющей исключительное назначение и отнюдь не похожей на клуб. Единственная лампочка светит тускло. В углу ярко пылает печь. Ника быстро распахивает ее железную дверцу и несколько минут смотрит на огонь, присев на корточки. Потом вынимает из кармана тонкие ломти черного хлеба, густо посыпанные солью, и осторожно кладет их на «пороге» печной дверцы.
Черные, собственноручно подсушенные, сухари — любимое лакомство институток. За это подсушивание хлеба начальство жестоко преследует институток. Но запрещенный плод особенно вкусен, и никакие наказания не могут отучить девочек от соблазнительного занятия.
Ника так увлеклась своим делом, что не заметила, как с имеющегося в «клубе» окна, с его широкого подоконника, соскакивают две девушки. Одна из них довольно полная, с матовым цветом лица, задумчивыми черными глазами и пышными черными волосами. Другая повыше, она тонка и стройна, ее смуглое лицо похоже на лицо цыганенка. Курчавая шапка коротких волос дополняет сходство с мальчуганом-цыганом. Только большие черные глаза нарушают это сходство смелым выражением.
Не замеченные Никой, обе девушки тихонько подкрадываются к ней сзади, и вмиг тонкие руки «мальчугана» крепко, ладонями, закрывают ей глаза.
— Ага! Попалась! Будешь сухари в печке сушить! — деланным басом говорит «цыганенок» в то время, как ее подруга беззвучно смеется, оставаясь в стороне.
— Ах! — скорее изумленная, нежели испуганная, роняет со смехом Ника.
— Берегись, о, несчастная! Горе тебе! Ты заслуживаешь жесточайшей кары! — басит над ней смуглянка.
— Ха-ха-ха! Угадала! Угадала! Это Алеко! Алеко! — разражается громким хохотом Ника и бьет в ладоши.
Смуглые руки вмиг выпускают ее глаза.
Алеко и есть. Земфира и Алеко. Двое героев пушкинской поэмы «Цыганы»: Мари Веселовская, с глазами и лицом цыганки, и Шура Чернова — два попугайчика из породы «inseparables» (неразлучников), дружат с младших классов и не расстаются ни на минуту. Хотя Алеко, герой «Цыган» Пушкина, и не цыган вовсе, а русский, попавший в табор, но тем не менее Шуру Чернову, похожую на цыганенка-мальчика, прозвали этим именем, а Мари Веселовскую — Земфирой. Они вместе готовят уроки, вдвоем гуляют в часы рекреаций, вместе читают книги. Их парты рядом. Они соседки и по столовой, и по классу, и по дортуару. Они обе ревнивы, как истинные дети юга. И ни та, ни другая не смеет дружить с остальными подругами по классу.
Сейчас обе они явились в «клуб», чтобы прочесть новую интересную книгу.
— Ага, цыгане, вот они чем занимаются. Как вам удалось вырваться из класса? — улыбаясь, роняет Ника.
Жар печки обжег щеки Нике; ее карие плутоватые глазки заискрились.
— А вот… — начала своим низким грудным голосом Земфира и оборвала в тот же миг.
Неожиданно шумом, смехом и суетою наполнился «клуб». Ворвались пять новых проказниц: неуклюжая, необыкновенно крупная Шарадзе, за нею высокая Невеста Надсона, гибкая Хризантема, Донна Севилья и подруга Муси Сокольской — Золотая Рыбка, или Лида Тольская, маленькая шатенка с прозрачными серыми глазами.
Если у Муси Сокольской слабость — хризантемы, то у Лиды Тольской совсем иная слабость: она обожает рыб. Как дома, так и здесь, в институте, в ночном шкапчике в дортуаре у нее имеется крошечный аквариум, который она получила от своего брата в день рождения. С аквариумом большая возня: надо менять каждый день воду, чистить его, кормить четырех золотых рыбок и двух тритонов, имеющихся в нем. Надо скрывать существование аквариума от Скифки и от другой, французской, классной дамы, от инспектрисы и прочего начальства. Делу содержания аквариума Лида Тольская отдается с восторгом. Золотые рыбки и тритоны — это ее сокровище, ее богатство. И сама она похожа на рыбку с ее холодными глазами, спокойными движениями и стеклянным голоском. Золотою Рыбкой и прозвали ее подруги.
— Сухари! Сухари! Душки сухари! Прелесть сухари! — запела армянка, подскакивая к печи и выхватывая оттуда горячий, как огонь, обгорелый чуть не до степени угля кусочек хлеба, и тут же отдернула руку.
— Ай, жжется! — взвизгнула она и закружилась по комнате, дуя себе на пальцы.
— Как вы удрали от Скифки? Вот молодцы! — воскликнула Ника.
— Меня затошнило, как и тебя, — смеясь, говорит Донна Севилья, им (она мотнула головою на Хризантему и Золотую Рыбку), как водится, захотелось пить; у нашей Шарадзе спустился чулок, потому что лопнула подвязка, — как видишь, причины уважительные, не правда ли?
— А Невеста Надсона как?
— А Невесту Надсона увлек призрак жениха, — засмеялась Шарадзе, и она, проходя мимо Скифки, стала невидимой, как призрак или мечта.
— Глупые шутки, — презрительно произнесла белокурая Наташа и задумчиво продекламировала вполголоса:
— А разве у тебя есть ум? А я и не знала, — невинно роняет подоспевшая Тамара Тер-Дуярова.
— Шарадзе, не воображаете ли вы, что вы умны? — вступается Золотая Рыбка.
— А то глупа? Кто умнее — ты или я? Это еще вопрос, — неожиданно вспыхивает Шарадзе. — Кабы умна была, шарады да загадки решала бы, а то самой пустячной из них, душа моя, не умеешь решить, несмотря на все старания.
— Задай, мы все решим сообща, — примиряющим тоном предлагает Ника.
— То-то, решим, — ворчит Шарадзе, двигая длинным носом. — Вот тебе, решай, коли так: "Утром ходит в лаптях, в полдень в туфлях, вечером в башмаках, а ночью в облаках". Что это?
Общее молчание водворяется в "клубе".
— Что это? — возвышая голос, повторяет Шарадзе и торжествующим взором обводит подруг.
Те молчат. Донна Севилья копошится у печки, аккуратно раскладывая у самой дверцы ломтики черного хлеба, предназначенного на сухари. У остальных озадаченные, напряженные лица.
— Не знаете? Не угадываете? Ага! Я так и знала, — торжествует Шарадзе и быстро поворачивается к Нике:
— Ты, душа моя, самая умная, и не можешь решить?
— Благодарю за лестное мнение, синьорина, — отвечает Ника, отвешивая насмешливый реверанс и делая "умное лицо", глядя на которое, все присутствующие неудержимо хохочут.
— Ага! — торжествует Шарадзе. — Значит, не доросли. Это, душа моя, не шутка — загадку решить.
— Ну, да ладно уж, ладно, не ломайся, говори что это, — нетерпеливо требует Алеко.
Шарадзе еще молчит с минуту. Новый торжествующий, полный значения взгляд, и она неожиданно выпаливает с апломбом:
— Это — месяц. Месяц небесный, душа моя, только и всего.
Эффект получается неожиданный. Даже все подмечающая Ника и насмешница Алеко Чернова забывают напомнить Тамаре о том, что земного месяца до сей поры еще не видали, и они поражены, как и остальные, неистощимой фантазией Шарадзе. Наконец Хризантема первая обретает способность говорить: