…Алексеев ~ пал духом… — О премьере «Микаэля Крамера» Книппер писала 27 октября: «В зале не чувствовалось большого успеха. По-моему, публика отвратительно слушала, кашляла, сморкалась, шевелилась. По-моему, публика впервые была хоть немного захвачена только сценой отца с сыном во 2-м действии. Вызовов было мало, а после 3-его много вызывали и после этого настоятельно требовали Станиславского. Говорят, после 2-го — он пал духом. Я не ходила к нему. Марья Петровна понравилась. Москвин очень понравился. Вообще пока еще трудно разобраться, напишу завтра». На следующий день Книппер писала: «В театре говорят о неуспехе, сам пал духом, говорят. Все актеры покашливают à la Крамер и острят, но незлобно. В газетах хвалят Москвина, Лилину. Завтра прочтем рецензии» (Переписка с Книппер, т. 2, стр. 16). 30 октября Книппер сообщила: «Не знаю еще, как прошел Крамер вчера. Москвина, мне кажется, хвалят меньше, чем следует. Как тебе покажется, когда прочитаешь все рецензии? Эфрос писать не будет, ему не нравится, и он ругался в конторе. Обидно, Антон, правда? В „Русском слове“ Лилину в гении произвели. Она играла великолепно, это верно» (там же, стр. 20). Через несколько дней Книппер написала Чехову: «Крамер идет ничего себе. Молодежи учащейся нравится» (там же, стр. 35).
3523. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
2 ноября 1901 г.
Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма к Книппер, стр. 137–139.
Ответ на письмо О. Л. Книппер от 28 октября 1901 г.; Книппер ответила 6 ноября вечером (Переписка с Книппер, т. 2, стр. 15–16, 45–46).
…читаю корректуру ~ совсем уже кончил, так как больше уже не пришлют. — IX том собрания сочинений был подписан к печати. В ту пору Чехов считал его последним (см. письмо 3536).
…что ты здорова и весела ~ я очень рад… — Книппер писала: «Я сегодня в возбужденном состоянии — обедала у наших, за обедом говорили глупости, грохотали так, что у меня все мускулы заболели, и я забыла совсем, что я замужем, а точно я девчонка».
…мне ужасно теперь хочется, чтобы у тебя родился маленький полунемец… — Книппер ответила: «Антонка, родной мой, сейчас стояла перед твоим портретом и вглядывалась, села писать и заревела. Хочется быть около тебя, ругаю себя, что не бросила сцену <…> Мне больно думать, что ты там один, тоскуешь, скучаешь, а я здесь занята каким-то эфемерным делом, вместо того чтобы отдаться с головой чувству. Что мне мешает?! А как мне, Антонка, хочется иметь полунемчика! Отчего я так много прочла в твоей фразе: „…полунемец, кот<орый> бы развлекал тебя, наполнял твою жизнь“? Отчего я так ясно знаю, что ты передумал по этому поводу? Я все, все знаю, что ты думаешь обо мне. Но, может, это и не так. Во мне идет сумятица, борьба. Мне хочется выйти из всего этого человеком». В последней записи дневника, который вела Книппер уже после смерти Чехова в форме писем к нему, она писала о желании Чехова иметь ребенка: «Наша жизнь только что начиналась, и вдруг все оборвалось, всему конец. Как мы с тобой славно, хорошо жили! Ты все говорил, что никогда не думал, что можно жить так хорошо „женатым“. Я так слепо верила, что мы с тобой еще долго, долго будем жить… Еще за несколько дней до твоей смерти мы говорили и мечтали о девчоночке, которая должна бы у нас родиться. У меня такая боль в душе, что не осталось ребенка. Много мы говорили с тобой на эту тему» (Книппер-Чехова, ч. 1, стр. 384).
Скоро Горький будет проездом в Москве. — Горький сообщал К. С. Станиславскому в начале ноября: «7-го числа ноября я выезжаю из Нижнего в Ялту, 8-го буду в Москве и попытаюсь остаться в ней на недельку, если позволит полиция. Вы не можете ли подействовать на нее в желательном смысле? <…> Было бы очень желательно остаться в Москве и поговорить о пьесе. Но — это зависит от Трепова. Вы можете, в случае разговора с ним, дать мое честное слово ему, что, сколько бы времени я ни прожил в М<оскве>, в публичных местах и на улицах меня не увидят. Я буду ходить по улицам ночью, закутавшись в широкий плащ и с маской на лице. В церкви, театры и прочие места — совсем не буду являться» (Горький, т. 28, стр. 194). См. примечание к письму 3533*.
Он писал мне… — В конце октября 1901 г. Горький писал Чехову: «Но вскорости я увижу Вас! Мне разрешили жить до апреля в Крыму, кроме Ялты. Выезжаю отсюда около 10-го числа и поселюсь где-нибудь в Алупке или между ею и Ялтой. Буду, потихоньку от начальства, приезжать к Вам, буду — так рад видеть Вас! Я, знаете, устал очень за это время и рад отдохнуть. Затеваю еще пьесу. Написал Ярцеву письмо с просьбой подыскать мне какую-нибудь квартиру, заканчиваю здесь свои делишки, распродаю имущество — и еду!» (Горький и Чехов, стр. 101).
Твою роль в пьесе он обещает изменить… — В это время Книппер готовила роль Елены в пьесе Горького «Мещане». 1 ноября Книппер просила Чехова: «Не получал ли письма от Горького — где он? Будет ли в Ялте? Поговори тогда с ним о вдовушке. Какая она? Ведь мещанистая все-таки, мне кажется, и манера говорить, и кокетничать, и одеваться. Напиши мне тогда. А то может я сама ему напишу».
…тот человечек, который ест одно постное… — Л. А. Сулержицкий, который был вегетарианцем.
…кланяется ему Попов… — Возможно, Е. И. Попов, с которым Сулержицкий познакомился в 1889 году.
У Льва Ник<олаевича> я еще не был… — Чехов был у Толстого 5 ноября.
Посылаю тебе афишу из Праги, насчет «Дяди Вани». — См. примечания к письму 3358*.
3524. А. М. ФЕДОРОВУ
3 ноября 1901 г.
Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: «Октябрь», 1944, № 7–8, стр. 132–133.
Ответ на письмо А. М. Федорова от 25 октября 1901 г.; Федоров ответил 15 ноября и 2 декабря (ГБЛ).
…я прочитал Вашу пьесу… — «Обыкновенная женщина». Федоров писал Чехову 25 октября: «Посылаю Вам, Антон Павлович, свою пьесу, только что переписанную. Судите ее по всей строгости законов. Каждый Ваш совет приму, как заповедь… Ваше письмо о „Старом доме“ много мне облегчило горечь провала. Я напился пьяный в ту ночь и со слезами читал его и шатался, держа его в руках черт знает в какой глуши Петербурга».
…вот Вам мое мнение… — В ответном письме Федоров благодарил: «Ах, какое я Вам говорю сердечное спасибо, дорогой Антон Павлович. Можете себе представить, как только я прочел Ваше письмо, я сам воочию увидел, что так оно и есть и что я это чувствовал, но не допускал себя сознаться в этом, просто из жалости к исписанным мною чернилам, так как труда было не мало… Мне стало немного совестно, что я заставил Вас прочесть этот черновик, хотя сам, по своей невыдержанности, не скоро бы пришел к такой переоценке… Вы так чутко угадали все, что надо, что мне ничего не остается, как приняться за работу согласно Вашим указаниям. Особенно большое спасибо Вам за Романа. Сделав его хорошим человеком, как брата, тем самым я уничтожу прежде всего уголовщину, через которую я не решился перешагнуть, потому что так было в действительности. Это обстоятельство мертвило и опошляло мою работу». 2 декабря Федоров сообщил Чехову: «Целый месяц упорно и почти лихорадочно работал я над своей пьесой и переделал ее в корень, и конечно, совсем не так, как писал Вам. Все Ваши советы (кроме выстрела на сцене) влились как-то сами собой. В пьесе, кроме Ольги и Володи, почти не осталось камня на камне, но и этих я значительно усовершенствовал, а в третьем действии Ольге дал взрыв».