…не очень выучивай свою роль… — 21 ноября Книппер писала о роли Раневской: «Я вот пишу тебе и ежеминутно прерываю, начинаю думать о роли и забываюсь. Я это люблю. Какое мучение, пока не поймаешь основного тона, пока не влезешь в роль, как в перчатку! А знаешь — Раневская трудна именно своей „легкостью“» (Книппер-Чехова, ч. 1, стр. 339). 23 ноября она сообщала: «Я, милый мой, теперь обалделая, прости. Никак не овладею Раневской — думаю, пробую, и все мне кажется нерельефно, неинтересно, старо. Начинаю мучиться. Вчера вечером не смогла писать тебе, т. к. занималась до 3-х час. ночи. Днем была на репетиции, и ничего у меня не выходит, и к тому же уставши была физически» (там же, стр. 340). На следующий день она опять затрагивает эту тему: «Я нашла смех для Раневской. Конст. Серг. велел заниматься мне дома непременно в изящном платье, чтобы я привыкла чувствовать себя хоть приблизительно шикарной женщиной. Я взяла платье из „Мечтов“ и буду в нем работать. По технике это адски трудная роль. Спасибо, милый мой супруг. Задал ты мне задачу. У меня теперь ни минуты покоя. Можешь меня ревновать к Раневской. Я только ее одну и знаю теперь» (там же, стр. 342). Совет в связи с исполнением роли Раневской дал Книппер Вл. И. Немирович-Данченко после генеральной репетиции. Он писал ей: «Вы очень много нервов потратили до спектакля <…> Это не беда. Пройдет три-четыре дня, нервы успокоятся, и душа заиграет, и все пойдет по-хорошему. Но и тогда надо будет помнить больше всего о двух контрастах роли, или, вернее, души Раневской: Париж и вишневый сад. Внешняя легкость, грациозность, brio (живость — итал.) всего тона — это проявлять во всех случаях, где скользят мелочи, не забирающиеся в глубь души. И ярче — смешки, веселость и т. д. С такой же яркостью резкий переход на драму.
Вам удалось уйти от самой себя, и этого надо крепко держаться. И на этих тонах можно идти крепче и смелее. Отчего Вас беспокоит, что „нет слез“? Драма будет в контрасте, о котором я говорю, а не в слезах, которые вовсе не всегда доходят до публики» (Немирович-Данченко, стр. 354–355).
…скажи ей, чтобы в Шарлотте она была смешной… — О работе Е. П. Муратовой над ролью Шарлотты Книппер писала 15 ноября: «Муратова пока вместо собачки возит на цепочке сумочку, ходит в цирк, жонглирует все время, делает фокусы и смешит» (Книппер-Чехова, ч. 1, стр. 333).
…у Лилиной едва ли выйдет Аня… — Чехову хотелось, чтобы М. П. Лилина взяла себе роль Вари, однако на премьере она играла Аню, и только позднее, в сезон 1911/1912 г., исполнила роль Вари, и в истории «Вишневого сада» оставалась одной из лучших исполнительниц этой роли.
4234. К. С. АЛЕКСЕЕВУ (СТАНИСЛАВСКОМУ)
10 ноября 1903 г.
Печатается по автографу (Музей МХАТ). Впервые опубликовано: Письма, т. VI, стр. 333–334.
Ответ на письмо К. С. Станиславского от 5 ноября 1903 г.; Станиславский ответил 15 ноября (Станиславский, т. 7, стр. 271 и 273–274).
…для III и IV актов можно одну декорацию… — Ответ на вопрос Станиславского: «Есть одно дело по режиссерской части. Не знаю почему, мне очень хочется видеть 3-й и 4-й акты в одной декорации. В последнем акте разрушенной и приготовленной к отъезду. Это, право, не из дурной сентиментальности. Мне чувствуется, что так пьеса будет уютнее, что публика сроднится с домом. Вторая зала вносит какую-то путаницу. Может быть, она нужна Вам, чтоб еще больше оттенить былое богатство. Но это выразится, мне кажется, и так. При одной декорации для двух актов — однообразия не будет, так как опустошение дома изменит совершенно настроение 4-го акта. Мы будем продолжать вырабатывать макет, а тем временем, может быть, Вы напишете два слова…» См. также примечания к письму 4228*.
…насчет декораций не стесняйтесь… — 2 ноября Станиславский писал: «Кажется, только сейчас нашел декорацию первого акта. Она очень трудна. Окна должны быть близко к авансцене, чтобы всей зале и внизу и наверху был виден вишневый сад; 3 двери; хочется, чтоб был виден хоть уголок комнаты Ани, светлый, девственный. Комната проходная, но надо, чтоб чувствовалось, что здесь (т. е. в детской) уютно, тепло и светло; комната заброшена, и чувствуется легкое опустошение. Кроме того, надо, чтоб декорация была удобна и с многими планировочными местами. Кажется, теперь удастся выразить все это. Помните, в прошлом году Симов показывал Вам макет, выработанный для тургеневской „Где тонко, там и рвется“. Тогда мы решили, с Вашего одобрения, сохранить декорацию для последн<его> акта Вашей пьесы. Я смотрю на макет теперь и нахожу, что с некотор<ыми> изменениями он очень подходящ (для 4 акта). Если Вы помните макет — нет ли у Вас каких возражений?» (Станиславский, т. 7, стр. 268–269). В ответном письме Станиславский благодарил Чехова: «Спасибо за Ваше письмо. Оно меня сконфузило, но я не беру на себя так много. Дорожу и пользуюсь каждым Вашим замечанием даже и о декорациях. Макет 3-го акта выходит удачно. Я начинаю колебаться, так как в этой декорации даль выйдет интереснее. Из макетов опаснее всех — первый акт. Он совсем прост по планировке. Рассчитано на то, чтоб сад был лучше виден. Декорация зависит от письма. Удастся оно Симову — великолепно, нет — плохо».
Дуня и Епиходов при Лопахине стоят… — Станиславский спрашивал: «…что Епиходов, Дуня — могут сидеть при Лопахине? По-моему, да».
Сергей Саввич поехал в Японию… — Отклик на сообщение Станиславского: «Вчера <…> ко мне приехал по делу Сергей Саввич Мамонтов. Он уезжает на днях в Японию специальным корреспондентом от „Русского листка“. Свою службу у Сапожникова он бросил и делается газетным работником. Он так умолял меня прочесть ему Вашу пьесу, что я не выдержал, и мы сели за чтение. Вы простите мне мою слабость, принимая во внимание его любовь к Вам, его мольбу и продолжительную отлучку, благодаря которой он не увидит и не скоро будет иметь возможность прочесть пьесу. Впечатление огромное. Я зачитался и отмахал всю пьесу. По окончании мне пришлось уйти от него, и он, кажется, вторично прочел пьесу без меня. Он согласен со мной, что ничего подобного Вы еще не писали».
…для «Русского листка»? — В письме от 17 ноября 1903 г. Константин Сергеевич уточнял: «Перечитывал Ваши письма и исправляю в них одно недоразумение: Сергей Саввич поехал в Японию не от „Русского листка“, а от „Русского слова“, по просьбе Дорошевича. Теперь я покоен: я восстановил честь милого Сережи. Он намеревается издать книгу, если поездка его удастся» (Станиславский, т. 7, стр. 272; письмо датировано ошибочно 8 ноября).