P. S. В понедельник, после великого праздника Воскресения Спасителя нашего Иисуса Христа, 1550.
Банда ревенхедов разбита наголову, предводитель Бартлет Грин схвачен живым и невредимым — ни единой царапины, и это при такой-то резне! Воистину невероятно! Сейчас этот разбойник с большой дороги, продавший душу дьяволу, надежно закован по рукам и ногам, охраняем денно и нощно, дабы никакие демоны, пусть даже сама Исаис Черная, идолица поганая, не смогли его освободить. Над
27
кандалами было трижды произнесено «Apage Satanas»[8], цепи щедро окропили святой водой и осенили крестным знамением.
Теперь же остается лишь уповать на Господа, да исполнится наконец пророчество святого Дунстана и да настигнет карающая десница также и второго осквернителя священного праха — быть может, того самого нечестивого Джона Ди? Амен!
Подпись тайного агента «+».
Следующая подшивка тетрадей, которую моя рука на ощупь извлекает из наследства Джона Роджера, оказывается—я это понимаю с первого взгляда — дневником нашего предка сэра Джона Ди. Как ни странно, но по времени дневниковые записи почти полностью соответствуют посланию тайного агента.
Отрывки из дневника Джона Ди, баронета Глэдхилла, начатые в день его посвящения в магистры
Праздник св. Антония, 1549.
...Отмечу мое магистерское звание грандиозной попойкой. Хоэ! Ох и повеселимся! Лучшие умы старой доброй Англии осветят торжественный вечер своими сиятельными лысинами и красными носами! Но уж я им покажу, кто здесь главный!
...о, проклятый день! Проклятая ночь!.. Нет, благословенная ночь, если только мне не померещилось! До чего отвратительно скрипит перо... А как же, ведь моя рука все еще пьяна, несомненно пьяна! Но мой дух? Кристальная ясность! Сколько тебе еще повторять: ступай в койку, пьяная свинья, и не куражься! Но как он сверкнул!.. Ярче солнца!.. Я первый среди потомков! А потом — бесконечная цепь: короли!.. Короли на тронах Ангелланда!..
Моя голова снова ясна. Однако, когда вспоминаю вчерашнюю ночь, кажется, она вот-вот лопнет! Итак, точность и трезвость... Когда мы обмывали магистерское звание Гилфорда Талбота, меня приволок домой —бог весть каким образом —слуга. Ну а вчера... Если это не самая лихая пьянка со дня основания Англии, то... Ладно, достаточно сказать, что я в жизни так не напивался. Настоящий потоп, но мой ковчег не сошел с курса! Уж в чем, в чем, а в искусстве навигации я кому угодно дам сто очков вперед, ну а ветхому Ною и подавно...
Не иначе как промозглая дождливая ночь придала вину особую крепость. До дому я, скорее всего, добирался на карачках, судя по более чем красноречивому виду моих одежд. Оказавшись в спальне, я первым делом послал к дьяволу слугу: тут отражаешь атаку за атакой демонов Вакха, а с тобой обращаются как с малым дитем или —вот уж точно! —как с дряблым Ноем, страдающим от морской болезни, и все время запихивают под одеяло.
Короче: я исхитрился разоблачиться! Свершив сие, шагнул, довольный собой, к зеркалу.
Оттуда мне ухмыльнулась самая жалкая, самая презренная, самая грязная физиономия, какую мне только доводилось видеть: какой-то тип с высоким лбом, который, однако, таковым не казался, ибо локоны, уже давно не каштановые, свисали до бровей и почти полностью закрывали его, словно намекая на низменные страсти, порожденные этим выродившимся мозгом. Глаза синие, но не холодного властного оттенка, а масленые и заплывшие в пьяном угаре и оттого какие-то вызывающе наглые. Широкая, губастая пасть пьянчуги, дополненная снизу грязной козлиной бороденкой, вместо тонких, созданных для приказов губ потомка Родерика; толстая шея, согбенные плечи — в общем, отвратительная карикатура на Джона Ди Глэдхилла!
Холодная ярость охватила меня; я выпрямился и крикнул этой роже в зеркале: «Кто ты есть? Свинья! Грязная свинья — вот ты кто! Скот, извалявшийся с головы до ног в дерьме! И тебе не стыдно предо мною? Тебе что, неведом стих: будьте как боги? Взгляни на меня: есть ли у тебя хоть малейшее сходство со мной — со мной, потомком Хоэла Дата? Нет, и быть не может! Ты неудачная, уродливая, грязная пародия на благородного сэра Ди. Ты — пугало огородное под видом magister liberarum artium[9]. И еще смеешь ухмыляться мне в лицо! Тысячью осколков этого зеркала должен ты валяться у меня в ногах, разбитый раскаяньем!»
И я поднял руку для удара. Тогда тот, в зеркале, тоже поднял свою — странно, он словно простер ее, моля о пощаде, по крайней мере, мне, в моем воспаленном состоянии, так показалось.