В пятом часу Бартлет Грин взошел на костер; он с такой готовностью взобрался на кучу хвороста, как будто его там в самом деле ждало брачное ложе... И мне сразу вспомнились его собственные слова, что еще сегодня он воссядет женихом в доме Великой Матери, — под этими кощунственными речами ревенхед, вне всяких сомнений, имел в виду возвращение к Исаис Черной.
Вскарабкавшись наверх, он, громко смеясь, крикнул епископу:
— Будьте начеку, господин святоша, как только я запою песнь возвращения, берегите свою лысину, ибо я намерен окропить ее кипящей смолой и огненной серой, дабы мозг ваш пылал непрестанно до вашего собственного паломничества в ад!
Костер и вправду был сложен на редкость коварно и расчетливо; никогда прежде и, дай Бог, никогда в грядущем не будет такого в нашей земной юдоли. Стражники железными цепями приковали Бартлета к столбу, обложенному вязанками сырых сосновых сучьев. Это пыточное древо до самого верху было обмотано пропитанной серой бечевкой, а над головой несчастного грешника нависал внушительной толщины нимб из смолы и серы.
Таким образом, когда палач стал с разных сторон совать свой факел в дрова, прежде всего ярко вспыхнула серная бечевка, и проворный огонек, как по фитилю, побежал вверх, к нимбу над головой
осужденного, и вот уже первые редкие капли огненного дождя упали на Бартлета Грина,
Однако, казалось, фантастический человек таи, на костре, ждал этого инфернального серного дождя как манны небесной, как освежающей весенней грозы: поток едких, глумливых: издевательств обрушился на епископа, так что бархатное кресло его преосвященства куда больше напоминало позорный столб, чем тот, к которому была привязана его жертва. И если бы сэр Боннер мог под благовидным предлогом покинуть место, где при всем честном народе ему в лицо беспощадно бросали обвинения в самых тайных грехах и пороках, он бы с величайшим удовольствием так и сделал и даже отказал бы себе в наслаждении полюбоваться этой казнью! Однако, словно прикованный к спинке кресла, он пребывал в странном оцепенении, похоже, ему просто не оставалось ничего иного, как, дрожа от ярости и стыда, с пеной у рта отдавать приказ за приказом помощникам палача, чтобы они ускорили свою страшную работу, которую раньше он намеревался растянуть до предела.
И все же, несмотря на весь ужас происходящего, я не мог не изумиться тому, что даже этот огненный ливень из серы и смолы, хлынувший на смену редкому моросящему дождику, не заставил Бартлета замолчать, казалось, он и в самом деле был неуязвим. Наконец сухие щепки и хворост, нашпигованные паклей, сделали свое дело — костер вспыхнул, и Бартлет исчез в дыму и пламени.
И тогда он запел, но не так, как в подземелье, распятый на цепях, —сейчас, под треск горящих поленьев, его мрачный гимн звучал грозно и ликующе:
Повешенный на мачте —
хоэ-xo! — после линьки в мае!— плыву за горизонт
в серебряном ковчеге
сквозь огненный потоп.
Хо, Мать Исаис, хоэ!
Мертвая тишина воцарилась на площади, у всех от ужаса перехватило горло; палач со своими подручными, судьи, священники, сановники, застыв в гротескных позах, напоминали комичных нелепых марионеток. Впереди, подобный бескровному призраку, восседал его преосвященство; судорожно вцепившись в подлокотники своего кресла, невидящими глазами взирал он на пламя. И вот когда затих последний звук и Бартлет Грин замолк навсегда, я увидел, как епископ внезапно вскочил и, качнувшись вперед, едва устоял на ногах; в эту минуту он поразительно походил на осужденного, которому