И я продолжал грезить и вот уже видел себя сидящим дома, но не таким, как обычно, когда заглядываешь в прошлое, нет: как будто по-прежнему сижу за письменным столом, похожий на пустую оболочку, на зимнюю, отслужившую свое, но все еще приклеенную к месту своей смерти личинку, из которой несколько дней назад выполз я, веселый мотылек, и, обсушив крылышки, порхаю теперь, наслаждаясь в зарослях вереска
своей новообретенной свободой. Образ этот был настолько реален, что мне даже стало не по себе. Я содрогнулся от ужаса, представив, как возвращаюсь домой, в повседневность, а за письменным столом действительно сидит пустотелый кожный покров, и мне его, как мертвого двойника, надо снова на себя натянуть, чтобы соединиться с моим прошлым...
Ну а когда я в самом деле вернулся к себе, все эти фантазии мигом улетучились, лишь только я столкнулся на лестнице с Липотиным, — не застав меня, он спускался вниз. Однако я его задержал и, несмотря на усталость от утомительной поездки, потащил назад, в квартиру. Внезапно в моей душе настойчивей, чем когда-либо прежде, дало о себе знать желание побеседовать с ним о княгине, о Строганове — в общем, обо всем том, что...
Короче, Липотин поднялся со мной наверх и остаток вечера провел у меня.
Странная встреча! Точнее, странной была лишь определенная двусмысленность нашего разговора, а Липотин, надо сказать, был разговорчив как никогда. И еще: особый, гротескный, почти шутовской тон, который временами наблюдался у него, столь многозначительно выступил на первый план, что, казалось, трансформировал саму личность антиквара, преобразил ее, повернул новой, незнакомой мне гранью.
Сообщив о поистине стоической кончине барона Строганова, он принялся разглагольствовать о своих хлопотах в роли попечителя над наследственным имуществом, впрочем, «имущество» — слишком громко сказано: в опустелом стенном шкафу висело кое-что из одежды, подобно... хм... личинкам мотылька.
Это уже интересно — Липотин употребил ту же самую метафору, которая неотступно преследовала меня в горах. И через мое сознание пронесся трепещущий рой летучих, эфемерных мыслей: так ли уж сильно отличается смерть от того чувства, с каким выходишь на свободу в настежь открытую дверь, а там, в комнате, остается пустая личинка, брошенная одежда — кожа, на которую мы еще при жизни — совсем недавно я имел возможность убедиться в справедливости этого сравнения — смотрим с ужасом, как на нечто чуждое, как только что умерший оглядывается на свой собственный труп...
А Липотин тем временем продолжал болтать, перескакивая с одного на другое, причем понять, говорит ли он серьезно или шутит, было, как обычно, невозможно; я ждал, но, очевидно, напрасно: о княгине Шотокалунгиной он не обмолвился ни
разу. Повернуть же нашу беседу в нужную мне сторону не давало какое-то необъяснимое смущение, наконец я не утерпел и, заваривая чай, впрямую спросил, какую цель преследовал он, указывая княгине на меня как на владельца редкого оружия, которое он мне якобы продал.
— Да? А почему бы мне вам было его и не продать?— невозмутимо осведомился Липотин.
Его тон сбивал меня с толку, и я несколько повысил голос:
— Вы что же, не помните, что никакого наконечника копья — ни старинной, ни современной, ни русской, ни персидской, ни бог весть какой еще работы — вы мне не продавали?! Думаю, вы и сами преотлично знаете, что никогда...
Он перебил меня все так же невозмутимо:
— Само собой разумеется, почтеннейший, копье я продал вам.
Полузакрыв веки, он старательно приминал пальцами табачные волокна своей сигареты. Весь его облик был сама невинность.
Я так и подскочил:
— Что за шутки, Липотин! Ничего подобного я у вас никогда не покупал. И даже не видел в вашей лавке чего-либо напоминающего это оружие! Не представляю, как можно так ошибаться!
— Вы уверены? — вроде бы даже с ленцой протянул Липотин. — Ну, в таком случае я продал вам это копье когда-то давно.
— Никогда! Ни раньше, ни позже! Да поймите же вы наконец! Давно! Что значит «давно»?! Собственно, мы с вами и знакомы-то с полгода, не больше, и уж поверьте, шесть месяцев — это не срок, тут моей памяти как-нибудь достанет!