– Не… пой… ду.
Казалось, она продолжала давешний разговор, точно он и не прерывался для нее…
«У нее были голубые глаза, а теперь какие-то серые, свинцовые…» – подумал Тишенко; эта перемена покоробила его не то страхом, не то отвращением, – ему стало жутко. Он ушел в спальню в глубоком недоумении, совсем сбитый с толку поведением Анны. Сделай любовница ему скандал, ударь его ножом, подожги квартиру, – он знал бы как себя вести, но ее немое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знает, что Тишенко – человек раздражительный до самозабвения; года два тому назад, в минуту бешенства, он из-за каких-то пустяков пустил в нее гимнастической гирей фунтов пятнадцати весом… как только Бог ее уберег! – знает, а все-таки играет с ним в опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффект у нее, что ли, как теперь принято выражаться? «Вздор! – громко подумал Иван Карпович, – какие у нее, коровы, аффекты! Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разных мерзавцев с черного на белое… Просто притворствует и ломается… Знаем мы!»
Мысль о притворстве Аннушки понравилась Ивану Карповичу; он с удовольствием остановился на ней.
– Погоди же! – волновался он, – утром я тебе покажу, как играть комедии. Не уходишь честью, – за городовым пошлю… да! Ночью не стоит заводить, историю, а чуть свет…
Спать он не мог. Фигура Аннушки, понуро сидящей в передней, медленно плавала пред его глазами, отгоняя дремоту от его изголовья.
– Боюсь я что ли ее? – проворчал он, и гордость гневно забушевала в нем.
Бессонница продолжалась, тоска и гнев росли; к ним прибавилась головная боль с сердцебиением, стукотней в виски, дурным вкусом во рту. Иван Карпович не вытерпел, вскочил с постели, накинул халат и пошел проведать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стуле встретила его тем же стеклянным взглядом… Не спит!..
Тишенко открыл рот, чтобы выбраниться, но осекся на полуслове. Мороз побежал мурашками у него по спине, волосы на голове зашевелились… Он быстро отвернулся и почти побежал назад в спальню. Когда он сел на кровать, то почувствовал, что его бьет сильная лихорадка – все тело мерзнет и дрожит, точно в каждую жилку его вместо крови налита ртуть. Он слышал, как бьется сердце – часто и гулко, словно в пустоте, и ему действительно казалось, будто в груди его образовалась какая-то огромная яма, где медленно поднимается и опускается, как шар, истерическое удушье…
– Я, кажется, очень испугался… – шептал он, уткнув лицо в подушку, но не смея погасить свечу, – это… это очень странно и глупо… никогда в жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! – вскрикнул он со скрипом зубов, встал и принялся ходить по спальне.
Ходьба помогла ему. Истерический шар отошел от горла. Иван Карпович ходил, думал и удивлялся: обыкновенно он размышлял сосредоточенно, солидно и несколько медлительно – теперь же в голове его кружился такой быстрый и беспорядочный вихрь дум, желаний и планов, что ему даже странно делалось, как один-случай может породить такое громадное и неугомонное движение мысли.
Взошло солнце. К девяти часам Ивану Карповичу надо было идти на службу. Он вспомнил об этом, когда часы пробили уже девять. Он не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опоздание, наверное, ждал выговора: и служба, и начальство были далеки и чужды ему в эти минуты. Он машинально оделся, взял портфель, вышел. Но пред дверью в переднюю его остановила трусость, властная, как сумасшествие… Тишенко чувствовал себя решительно не в состоянии увидать Аннушку еще раз такою, как минувшей ночью.
«Если у нее глаза открыты, – размышлял он, – я не знаю, что сделаю… либо закричу на весь дом, либо ударю ее чем попало. Не пройти ли лучше черным ходом?» Но гордость его возмутилась против этой мысли. Хоть и нерешительным зыбким шагом, он все-таки вошел в переднюю. Аннушка спала, сидя, откинув голову на спинку стула, повесив руки, как плети.
Лицо ее было желто, брови хмурились, рот раскрылся. Иван Карпович остановился было пристальнее разглядеть Аннушку: что в ней так сильно напугало его ночью? – но веки спящей задрожали, и весь ночной ужас сразу вернулся к Тишенко; он выскочил на подъезд, крепко захлопнул за собой дверь и зашагал по тротуару, как будто убегая от злой погони.
На службе Иван Карпович работал старательно, как всегда. Когда часовая стрелка приблизилась к трем, возвещая скорый конец присутствия, он подошел к своему сослуживцу Туркину, тоже средних лет холостяку и бобылю:
– Ты где обедаешь сегодня?
– У себя в «Азии»… а что?