– Прими меня в компанию, у меня дома обед не готовлен.
– Послушай-ка, Иван Карпович, – спрашивал за обедом приятеля Туркин, – или тебе нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза как у Пугачева. Нервы, что ли? Так ты их водочкой, водочкой…
Под вечер Туркин звонил у подъезда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
«Что мне врал Тишенко? – подумал Туркин, – ничего в ней нет особенного… такая же, как была».
– Ну-с, Анна Васильевна, – бойко и развязно заговорил он, усаживаясь в пальто и шляпе на подоконник в передней, – я к вам от Ивана Карповича. Он вами очень недоволен. Не хорошо-с, душа моя, очень нехорошо-с. Иван Карпович поступает с вами благородно, а вы вместо того делаете ему расстройство. Ежели сказано вам: уходите, – значит, и надо идти, пока честью просят, а то можно и городового пригласить. Иван Карпович только шума не желает, вас жалея, – так вы это и цените! Забирайте свои пожитки и… это что же должно обозначать?!
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась к нему спиной и пошла во внутренние покои. Туркин за нею. Он горячился, убеждал, размахивал руками. Аннушка посмотрела на него, и он смутился и замолк.
– Не пойду… – услышал Туркин ее хриплый шепот.
– Черт знает что такое! – рассуждал он, беспомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндром о колено, – что с ней станешь – будешь делать? В самом деле, чудная какая-то… ишь глядит! И впрямь за городовым не сходить ли? Так скандал будет, до начальства дойдет… нет, уж это – мерси покорно! Ну ее совсем и с Иваном Карповичем! Своя рубашка ближе к телу! Пусть сами, как хотят, так и справляются со своими глупостями.
– Ну, брат, – сконфуженно говорил Туркин, входя в свой номер, где давно поджидал его Тишенко за целой батареей пивных бутылок, – упрямится твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Он рассказал, как было дело.
– По-моему, один тебе способ: возьми ты ее измором. Номер у меня большой – живи… день-другой не покажешься, небось не стерпит, уйдет… Да ты слушай, коли я говорю! Куда глядишь-то? о чем думаешь?
Иван Карпович тупо посмотрел на Туркина.
– Это ты хорошо сделал, – сказал он.
– Что?
– А вот… городового не надо…
Туркин вгляделся в его красное лицо и воспаленные глаза, сосчитал пивные бутылки на столе и свистнул.
– Однако, Иван Карпович, ты, кажется, здорово «того»…
– Скажи ты мне, Туркин, – тихо заговорил Тишенко, – что это у меня в голове делается?.. Словно у меня там жила лопнула со вчерашнего дня… Я помню, когда был мальчишкой, так пульсовую жилу себе ножом перехватил. Кровь хлещет, порез саднеет, а рука тяжелая, что каменная; столько из нее вытекает, что, кажется, ей бы легче делаться, а она, наоборот, словно тяжелеет пуда на два с каждой минутой… Вот теперь у меня в мозгу происходит как будто точь-в-точь такая же штука… С тобою не бывало?
– Никогда. С какой стати? У меня, брат, мозги легкие. А тебе вот что скажу: ложился бы ты спать… а то мелешь с пива невесть что!
Назавтра Иван Карпович на службу не пошел. Туркин, вернувшись из должности, опять нашел приятеля за пивом.
– Вторую полдюжину почали, – сообщил ему коридорный.
«Запил! – подумал Туркин, – скажите! я и не знал, что с ним это бывает… Ну, пускай его пьет! Если человеку мешать в таком разе, – хуже: надо ему свой предел выдержать…»
Для Ивана Карповича наступила третья бессонная ночь. Просыпаясь по временам, Туркин неизменно видел, что Тишенко бродит по номеру, бормочет что-то, потом подходит к столу и пьет стакан за стаканом.
– Кончил бы ты эту музыку, – уговаривал его Туркин на другой день за обедом, – право, нехорошо; на себя непохож стал, не спишь… смотри: развинтишься вконец… ну и перед начальством неловко…
Иван Карпович, не слушая Туркина, протирал себе глаза.
– Попало что-нибудь?
– Красное… – не отвечая на вопрос, сказал Тишенко.
– Что «красное»?
– Так… все. Это у меня бывает. Вдруг заболит около темени, вискам станет холодно, а на лбу горячо… очень не приятно!.. и – на что ни поглядишь, – все красное… мутное и красное… Потрешь глаза – проходит… Брысь, подлая! – крикнул он, сбрасывая на пол вскочившую на диван кошку.
– За что ты ее? Это наша любимица… ее вся «Азия» холит, – упрекнул Туркин.
– Терпеть не могу, когда всякая дрянь мечется под руку во время еды…
– Сам же ты ее прикормил за эти дни, а ругаешься.
– Хочу и ругаюсь. Не твое дело. Избавь от замечаний… Туркин струсил: у Ивана Карповича губы были совсем
белые, а голос звучал громко, грубо и отрывисто… «Навязал я себе нещечко на шею! – подумал чиновник, – пойти проведать то, другое сокровище… авось надумалась, сговорчивей будет!»