– Что за оказия? Сколько миллионов всякого войска перебил, – всегда в мыслях свободен был, – тут вдруг один какой-то паршивый солдат, а какую мне завязку в голове делает.
Встал – и нестерпимо ему в золоченом шатре. Вышел на вольный воздух, сел на коня и поехал к тому пригорку, где он досадного солдата из собственных рук пристрелил.
«Слыхал я, – думает Наполеондер, – что – коли мертвец мерещится – надо ему засыпать глаза землею: тогда отстанет».
Едет. Месяц светит. Тела мертвые грудами лежат. Синий свет по ним бродит. Едет Наполеондер, тлен смотрит, тден нюхает.
– Все это – я побил!
И дивно! кажется ему, будто все они, побитые, на одно лицо – русые да безусые, молодые, голубоглазые – и смотрят все на него жалостно и ласково, как тот солдат смотрел, и шевелят бескровными губами и лепечут укор беззлобный:
– За что?
Стеснилось у Наполеондера воительское сердце. Не имел он духа доехать до пригорка, где тот солдат лежал, повернул коня, поехал к шатру… И – что ни покойник на пути – снова слышит он:
– За что?
И уже не стало у него азарта-прыти, как прежде, пускать коня – скакать по мертвым ратникам, но объезжал он каждого упокойника, на поле брани живот свой честно положившего, с доброю учтивостью, а на иного взглянет да еще и перекрестится:
– Эх, мол, этому жить бы да жить… Молодец-то какой бравый! А я его убил. За что?
И сам не заметил воитель Наполеондер, как растопилось и умилилось его сердце и возжалел он убитых врагов, – а вместе с тем заклятье его отошло от него, и стал он такой же, как все люди.
А назавтра бой.
Выехал Наполеондер на Бородино-поле к ратям своим, туча тучею – все семьдесят сестер-лихорадок его треплют. Посмотрели на него генералы-фельдмаршалы – ужаснулись:
– Ты бы, Наполеондер, водки, что ли, выпил. На тебе лица нет.
Как двинулись русские на Бородине-поле супротив наполеондеровской орды, она – сразу и врассыпную пошла. Стали генералы-фельдмаршалы Наполеондеру советовать:
– Плохо дело, Наполеондер: больно сердито бьются сегодня русские. Говори свое слово. Зови упокойников.
Начал Наполеондер кричать Бонапартия, шестьсот шестьдесят шесть, число звериное. Однако, сколько ни кричал, только галок вспугал, а упокойники на зов не пришли – не откликнулись. И остался Наполеондер посередь Бородина-поля как перст один, потому что все генералы-фельдмаршалы бежали от него, как от чумового. И сидел он на коне один, и орал один, а покуда орал – откуда ни возьмись, встал пред ним вчерашний убитый солдат…
– Не надсажай себя, Наполеондер: никто не придет. Потому что возжалел ты вчера меня и побитых братьев моих, – и, за жалость твою, не послушают тебя упокойники: вся твоя сила над ними отошла от тебя.
Заплакал тогда Наполеондер:
– Погубил ты меня, солдатище несчастный!
Но солдатик – а был это не солдатик, но Иван-ангел – отвечал:
– Не погубил я тебя, но спас. Потому что, если бы продолжал ты свой путь беспощадный, безжалостный – не было бы тебе прощения ни в сей жизни, ни в будущей. Теперь же Господь дает тебе срок покаяния: на сем свете тебя казнит, но на том – коли грехи замолишь – помилует.
И стал невидим.
А на Наполеондера наскочили наши донские казачки, сняли его с коня, отвели к Александру Благословенному. Кто говорит: Наполеондера убить-расстрелять; кто говорит: Наполеондера в Сибирь сослать. Но Александру Благословенному укротил Господь сердце милостью. Не позволил он Наполеондера убить-расстрелять, не позволил в Сибирь сослать, а велел посадить его в железную клетку и возить-показывать по ярмаркам. И возили Наполеондера по ярмаркам тридцать лет и три года, покуда не состарился. А как состарился, отослали его на Буян-остров – гусей пасти.
СПб., 1901
Сыщик*
Посвящается Антону Павловичу Чехову
Вечером в Сочельник, когда сумерки уже надвигались, но желанная звезда еще не зажглась на горизонте, ко мне пришел гость. Звали его Андреем Ивановичем Петровым.
Он служил в моей конторе объявлений. Это был чудной человек. Когда, бывало, он – неподвижный и задумчивый – стоит в своей любимой позе, прислонившись спиною к стене и сложив руки на груди, мне всякий раз так и вспомнится статуя Командора: этакая громадная, словно из камня вытесанная могучая фигура. Думаешь: вот тронется с места этот гигант, – то-то стук пойдет от его ножищ, непременно он что-нибудь толкнет, опрокинет, сломает. На самом же деле Андрей Иванович обладал настолько осторожною походкой, что, кажется, мышь делает больше шума, пробегая по полу. Ловок он был поразительно: я никогда не видал, чтоб он уронил что-нибудь. Когда мы бывали вместе в театре или на гулянье, то он пробирался в толпе как вьюн, и в то время как мне приходилось раз десять сказать и самому выслушать: «Виноват», Андрей Иванович ухитрялся пройти, не толкнув никого и сам не получив ни одного толчка. Однажды у нас в конторе задебоширил клиент – «Геркулес» из местного цирка. Он пришел пьяный, обиделся на меня за что-то и начал кричать. С гостем, который вяжет узлом кочерги и носит на плечах пирамиды из пяти человек, шутки плохи. Я уже думал послать за полицией; вдруг Андрей Иванович подошел к буяну, спокойно взял его за шиворот, качнул вправо, качнул влево, поворотил к двери, и оторопевший от неожиданности силач кубарем вылетел из конторы. Я не верил своим глазам, а Андрей Иванович как ни в чем не бывало возвратился к своим занятиям.