– Запамятовал, ваше высокоблагородие. Хмелен был. Мало ли что у пьяного язык болтает – голова не знает. Кабацкая хмелина сильна: захочет – головою о тын ударит.
– А за что побили тебя введенские мужики?
– Опять глупость ихняя, ваше высокоблагородие. У мужика с наших выселков – Мокеем зовут – захромал конь: насекся в болоте на остролист. Я мастерил коню пластырь, а введенские дуроломы выдумали, будто я готовлю питье для девок. Необразованность!
– Объяснение правдоподобно, – заметил мне Мерезов по-французски. – Однако он что-то лжет.
Мне тоже сдавалось, что Артем, хотя издевается над колдовством, сам верит в него глубоко – и только заигрывает вольнодумством с неверами-господами.
– Что меня произвели в колдуны, тут, ваше высокоблагородие, я должен сказать спасибо мисайловской дьячихе, с нее пошло… что она, выходит, была со мною в грехе. Но я тому ничем не причинен: она сама повесилась мне на шею. Не дубьем же было отбиваться от нее – не монах я. Народ видит, что баба дурит не путем, и загалдел: колдун Артемка, приколдовал дьячиху. А чего было колдовать? Вы, ваше высокоблагородие, видали ли дьячка-то? Мразь несуразная! От этакого мужа сбежишь и к водяному деду, не то что к Артемке… Насчет же колдуна я на народ не обижался; потому полагал так: пусть лаются, от слова не станется, а по коновальской части мне от этой славы, будто я колдун, даже большой фарт – верят крепче… Да вот и наконовалил себе беду!
– Надо ее поправлять, Артем. Девка болеет оттого, что убеждена, будто ты ее околдовал. Значит, ты должен расколдовать ее, то есть выгнать из нее это убеждение. А сделать это очень просто. Завтра я приглашу сюда Галактиона, Виктора, самоё Валентину. Ты при них поцелуешь икону, что не имел, не имеешь и не будешь иметь злого умысла на Валентину и желаешь ей впредь доброго здоровья. Согласен?
Артем переминался с ноги на ногу – угрюмый, сутулый – и молчал, не поднимая глаз.
– Увольте, ваше высокоблагородие, – глухо пробормотал он наконец.
– Не хочешь? почему?
– Так… неподходящее дело…
– Странно, Артем, очень странно. Ты понимаешь ли, что своим отказом ты подтверждаешь подозрение Галактионовой семьи?
– Точно так-с.
– Ты подвергаешь себя большой ответственности и опасности.
Артем сделал плаксивое лицо.
– Я, ваше высокоблагородие, коли что, побегу к уряднику жалиться.
– А урядник, когда узнает, из-за какого дела Галактионовы ребята злобятся на тебя, отправит тебя к судебному следователю.
– Стало быть, погибать надо? – горько усмехнулся Артем. – Не в бессудной стороне живем, барин.
– Разумеется. Только мне сдается, что лучше бы тебе с Комолыми честью, без суда. Ты так опорочен, что на суде тебе придется плохо. Я не неволю тебя, поступай, как знаешь, но мое дело предупредить.
Долго длилось молчание.
– Нет, не могу я этого! – решительно воскликнул Артем. – Обидно очень.
– Твоя печаль.
– Хоть вы-то, Василь Пантелеич, не отступайтесь от меня, дайте сколько-нибудь защиты!
– Ну, брат, извини: я тебе указываю средство помочь делу, ты не согласен. Больше я ничего не могу придумать, чем тебя выручить. Будь что будет. Я умываю руки.
– Так-с…
Артем повесил голову.
– Больше я не надобен вашему высокоблагородию?
– Нет. Ступай.
Он шагнул к двери, почесал затылок и опять вернулся.
– Вот что, барин. Икону целовать я не стану. Дело не стоит того, чтобы беспокоить угодников. А – просто – скажите вы Вихтарю Глахтионычу, что – пес, мол, с ихней девкой! – я о ней и думать забуду, какая она. И он бы тоже свои дурачества оставил – насчет то есть дубья. Ну, и дары бы они мне прислали: должен же я за свой срам профит иметь; за многим не гонюсь, но чтобы честь честью.
На том покончили. Наши министры, узнав, что Артем обещал оставить Левантину в покое, решили хором:
– Врет.
– Время волочит, – объяснила Анютка, – либо выпить хочется: надумал сорвать с Комолых мало что на кабак.
– Не таковский парень, – трубила Федора, – чтобы отступаться от своего. Тоже непутные-то, которых он держит на послушании, не очень любят, коли хозяин заставляет их работать понапрасну, – сперва испорти, а потом поправь.
Савка поддерживал:
– Да и девка больно зазнобила его. Энта – как поджидал он вас – разговорились мы по душам. Так у него, чуть помянешь Левантину, глаза светятся, ровно у волка. Плевать, говорит, я хотел на Вихтаря! Уволоку девку из-под носа у Комолых: моя будет. Не то что бить меня, – сами придут ко мне кланяться в ноги, чтобы взял Левантину замуж, снял срам с семьи. А дубье, говорит, нам не диво: не на одних девок – и на дубье бывают заговоры. Иной бы, говорит, и не встал после введенского бойла, а я – хоть пощупай – жив человек.