– Чего вы сегодня в стихи пустились?
– Нельзя иначе: предмет такой… Хорошо-с… Совершился этот роман или, вернее сказать, первый том романа. Беглец ходит на деревне, как чумной, ругается, пьянствует, а Антип заперся в усадьбе со своей Еленой Прекрасной и тоже по адресу Беглеца немалую злобу пускает. Ибо, во-первых, боится, как бы Матюшка спьяну да со зла не пустил ему красного петуха, а во-вторых, ревнует свое золото, Фаиночку эту необыкновенную, к прежнему возлюбленному до умоисступления. Вдруг, мол, Фаина найдет, что у меня и нос красен, и белки с жилками, и под глазами мешки, как у Абдул-Азиса, плюнет на меня да – к старому дружку?.. А Беглец, скажу вам, малый хоть куда: цыганская этакая рожа, взгляд прямой, бойкий, плечища, грудища, силища!.. Думал, думал Савросеев, да и надумался перетолковать с овечьетопскими мироедами. Вот что, говорит, старички, давно вы подбираетесь к моим заливным лужкам, а денег у вас нет; так я, радея вашей бедности, куда ни шло, подарю вам лужки. Но и вы меня потешьте: как хотите, а упраздните Матюшку из Мартыновщицы. Старичков наших – мир этот прелестный – вы знаете: образовались! Матюшку, кстати, все они и сами недолюбливали: дерзкий малый был! – и принялись его допекать. А он что ни день, то больше дурит. Пришел как-то раз домой пьянее вина, стал бушевать. Дядя – его унимать, а он из этого дяди сгоряча только что котлет не наделал. Дядя – в волость. Вызывают Матюшку. «Ставь ведро!» – «Облопаетесь!» – «А? облопаемся? драть!» – «Не дамся!..» Пошла свалка, и… Матюшку угораздило как-то вырвать у волостного старшины ровно половину бороды… Сидя в холодной, Матюшка надумался, что дело его скверно, выломал решетку и бежал, на прощанье с Мартыновщиной подпалив свою собственную избу: полдеревни тогда выхватило пожаром. Недели через две преступника поймали в соседнем уезде, свезли в острог, судили и отправили в каторгу по чистому «виновен». Лет пять о нем не было ни слуха ни духа, а теперь он, «из дальних странствий возвратясь», опять объявился в наших краях уже не просто Матюшкой, а Матюшкой Беглецом…
– На месте Савросеева я не мог бы спать спокойно, – заметил акцизный, зевая.
– Беглец в Мартыновщину не пойдет, если ему жизнь дорога, – возразил Аристов, – мартыновщиновцы помнят его красного петуха и пришибут его как собаку, только покажись он поблизости: с конокрадами и поджигателями у мира расправа короткая.
– Так-то так… А все-таки знаете… На грех мастера нет: подкрадется, как тать в нощи, да и того…
– Эх, не так страшен черт, как его малюют! Да, кроме того, и вообще, вряд ли Беглецу долго гулять. Вся полиция на ногах, травят его, как волка, совсем загнали: вот уже с месяц, как ничего не слышно про его подвиги…
– Жесток он, говорят, режет…
– Да, не церемонится…
– Эге! слышите?
В переборе между двумя взвизгами метели в тылу у путников звякнул еще колокольчик, – яркого серебряного звона, с тем характерным, немножко гнусавым плачем, какой услышишь, лишь едучи на очень лихой тройке с очень лихим ямщиком…
– Кусковы, надо полагать, – отозвался акцизный, – больше с той стороны некому.
– Кусковы! где им… у них одры, им за нашими кониками не угнаться, особливо в такую кутерьму…
– А не Кусковы – так уж не знаю, кому и быть… добрых коней по дворянству сейчас в околотке больше ни у кого не осталось. Надо полагать, кабатчик какой опозднился, тоже к Новому году домой спешит…
Задняя тройка догоняла. Слышно было уже, как фыркали, прибавляя бегу, кони и пели полозья… И вдруг – ух! Ни Аристов, ни акцизный ахнуть не успели, как кибитка их завалилась набок, сшибленная ударом перегнавшей их задней кибитки. А кони опять провалились выше колена в снег.
– Черти! – ругался Аристов, барахтаясь под свалившимся на него акцизным и неистово топча коленами сонного Викторина, который – спросонья не в силах разобрать, в чем дело, – только испуганно мычал и бормотал…
Тройку Сидорюков проезжие тоже зацепили, но Сидорюки отделались счастливее – их не свалило. Они поворотили коней и выправили сбитых с пути компаньонов.
– Какие это идолы? какие подлецы? – кричал Аристов на всю степь с пеной у рта.
– Да мы окликали их, а им ништо! – говорил Сидорюк, – хохочут и гонят!..