Тронула баба дерево рукой, эге! дерева как не бывало, а вместо его – высокий воз; на возу дите сидит, бублик грызет; за возом чумак бредет; смоляная рубаха, дегтевые шаровары, в зубах люлька… идет да на волов покрикивает: «Цоб! цоб! – сивы-крутороги!..»
– Та то ж мий Опанас! – вскричала баба, а чумак крикнул волам: «Цоб! тпру!.. тю вам, скаженные!»[173] – воткнул кнут в землю и говорит:
– Ото добре, жинко, что ты не утопла, бо я вышел в дорогу не поснидавши и есть хочу, як наш Рябко, бисов цюцик. Топи, моя ластовка, печь, да корми чоловика борщом.
Зажил Опанас с жинкой и дитыной на краю света, как в царстве небесном. Только долго ли, коротко ли, заскучал он без людей:
– Что то за край? – жалуется, – ни базара, ни соседей, ни шинка нет… Здесь помрешь от скуки и помянуть тебя будет некому!
И принялся он, чтобы не скучно было, колотить свою жинку. Жинка – в слезы, и так как вышла у них тамаша ночью, то солнышко опять переполошилось.
– Ну в чем дело? – закричало оно с муравчатой постели на Опанасову жинку, – или мне опять подниматься с первыми петухами? Чоловик у тебя есть, дитына есть, – кого еще надо?
– Никого мне не надо, светлое солнце, – разве что не будет ли твоя милость подарить мне пару молодиц-соседок, чтобы было мне, горемычной, с кем слово перекинуть, кому пожаловаться на разбойника-мужа. Бо чоловик мой – как на родине был шибеник[174] и пьяница, так и здесь остался: встосковался он, катовой души вира[175] по своей висельной компании, а мои ребра в ответ.
– Дурная! – сказало солнце, – разве я не показало тебе дерева, из которого можно сделать какую хочешь компанию? Ступай, уйми своего Опанаса, и – чтобы я вас не слыхало больше! – не то худо будет.
Опанас, побив жинку, уснул. Проснулся: глазам не поверил: народу кругом – целый табор! Да все знакомые, да все камрады-приятели! Вот и пан-голова, и пан-староста, и сосед Охрим Козолуп с жинкой и молодым Козолупенкой, и кум Остап, и старый корчмарь Иосель Бен-дувид со своею балабуштой и жиденятами: стоит на ковре, таласом[176] накрылся, заповеди на лоб навязал, – молится… Ге-ге-ге! то-то славно! все село, что потонуло там, за синим морем, воскресло и стоит на ногах, как живое…
И начали те люди все вместе жить-поживать и добра наживать. Что день, то больше их в солнечном царстве: растут как грибы. Понадобится казаку наймит, хозяйке – наймичка, – бьют челом Опанасовой жинке:
– Пани-матко! будьте ласковы – дайте доброго парубка или добрую девку к нам во двор!
Пойдет Опанасова жинка в лес, дотронется до дерева, что ей солнышко показало: «Вот вам и наймит с наймичкой, добрые люди!»
Сады развели, копанку[177] вырыли, церкву выстроили, млин поставили, Иосель шинок открыт… Не житье, а Масленица!
Пришел большой праздник Святая Троица. Разрядилась Опанасова жинка: запаска клетчатая, кирсетка лучшего зеленого сукна, вся красными цветами расшитая, квартух и белые рукава – в шелку, всеми колерами отливают, коралловое намисто[178] с дукачем, – король, а не баба! Идет она в церковь, выступает червонными чоботами на серебряных подковках, – все ей дорогу дают, шапку пред ней ломают, кланяются ей в пояс, потому что как же детям не почитать мать родную? А ведь, ежели рассудить по правде, то Опанасова жинка была всему селу заместо матери.
И вот входит баба в храм Божий и видит: на ее месте – самом почетном, первом от амвона – стоит незнаемая молодица, такая видная из себя, большая да тучная, а лицо темное, как у волошки, и суровое; брови над переносьем срослись.
– Посторонись! – сказала Опанасова жинка. Молчит молодица, будто в рот воды набрала, и ни с места. Разгорелось сердце в Опанасовой жинке.
– Кто ты такая, молодица? – говорит она, – откуда ты взялась, что вздумала ставить мне ногу на чоботы? Знать бы сверчку свой шесток, так оно, пожалуй, и лучше было бы!..
– Оставь меня, баба! – угрюмо ответила молодица, – и тебе, и мне оттого лучше будет…
– Как не оставить! Поди прочь с моего места! Я постарше тебя.
– Неправда твоя, Опанасова жинка! – все так же важно возражала суровая молодица, – и старше я тебя, и большего почета стою.
Засмеялась Опанасова жинка.
– Горазда ты шутить, красавица, да шутки-то твои некстати! – видишь, сколько здесь народу? Все это мои дети, и все они, как одна душа, почитают меня за мать, а ты можешь ли похвалиться по-моему?
– И детей у меня побольше твоего, Опанасова жинка! Не простую молодицу ты видишь пред собою, а самое Мать Сыру Землю.
Испугалась Опанасова жинка, отступила было… но бабье сердце взяло верх над разумом.