– А подивись на месяц, хлопче: що бачишь?
– Не знаю, диду.
– Каин Авеля на вилы подымает, Марко. Брат брата убил. Вот Господь и посадил его, бисову виру, на месяц, чтобы люди видели его во веки веков и ужасались такого злодейства. И ты поверти разумом, Марко: если Каину можно жить на месяце, отчего летавицам на звездах не жить? Тому и на Литве[187] тоже веруют. Знаешь лопацонов – белые колпаки, что приходят к нам работать на заводы? Так когда мы стояли в ихней земле, то и у них я про летавицу много слыхивал… все жалкое такое да сумное…
Дед примолк… Еще звездочка побежала по небу, оставляя за собой белый, быстро тающий след.
– Ишь какая красавица полетела, – сказал Охрим. – Кому-то навстречу, где-то упадет, кого-то погубит? Вот, хлопче, сказывают люди, что жил в старые годы на Волыни паробок, звали его Дайнас. Веселый был и работящий. С зарей выедет с плугом новь поднимать – поет. Полдень, жарко, как в пекле, другие плугари еле плетутся по пашне, согнулись, как столетние деды, а Дайнасу хоть бы что. Идет прямой, как осокорь, утирает лицо рукавом и песни поет… Голос у него, хлопче, был звонкий да сильный, аж солнышку были слышны его песни… Вечером другие плугари с великой устали норовят как бы поскорее – на сено да под кожух, а Дайнас танцует с дивчатами и поет им думки про чумаков, да про пана Швачку, да про молодицю, що качура[188] за копейку продала…
«Добрый ты паробок, Дайнас! – говорят ему люди, – пора бы тебе и жениться…»
«Ге! – смеется Дайнас, – моя суженая еще в колыци[189] лежит!..»
«Что же ты загордился? Чем тебе наши дивчаты не хороши?»
«Как не хороши! Хороши, только не по сердцу».
«А кто же тебе, козаче, по сердцу?»
«Задумался Дайнас – ничего не сказал… Грустно ему стало, и что впрямь – который он год живет на свете, всем друг и товарищ, со всеми дивчатами тоже как брат родной, а нет между ними ни одной, что пришлась бы ему по душе так крепко, что не грешно с нею и под венец стать, и закон принять, и век вековать. Лег он под тополем – вот, к примеру сказать, как ты сейчас лежишь, хлопче, – и затянул сумную песню. Далеко пошла она по свету и взвилась до самых звездочек, что в ту пору по вечернему часу уже высыпали пастись в небе, как стадо белых ярок. Поет Дайнас – слушают звезды, и чудится Дайнасу, словно одна звезда, самая светлая и большая на всем небе, стала ближе к нему, растет, растет, да вдруг как сверкнет!.. и – пропала: только след от нее засветился на небе. А вместо звезды стоит пред Дайнасом дивчина такой красоты, что и не видано на этом свете: очи большие, синие, как вот это небо над нами, хлопче, и блестят, как звезды; была она простоволосая, а волосы… ге! то были волосы! – чистое золото! так ручьем и катились с головы до пят, так и горели под месяцем. И вся она сияла и сверкала, как самый дорогой самоцветный камень, и была такая белая, бледная и нежная, что показалось Дайнасу, будто она вся светится».
«Кто ты?» – спросил Дайнас.
«Чи не бачишь! дивчина… своей матери дочь!» – сказала она, и тихий голос ее прозвенел по степи, как колокольчик на графской упряжке.
«А для чего сюда пожаловала?»
«Твоих песен послушать. Пой, Дайнас, пой поскорее, да позвончее! Я из дома не на долгий срок отпросилась, дом мой и далеко и высоко…»
Запел Дайнас – слушает девица, улыбается, а у Дайнаса от ее улыбки сердце прыгает. Кончил Дайнас песню и сказал:
«Вот, дивчино! люди на селе смеются надо мной, что я не хочу жениться, а как было жениться, когда никого не было по сердцу? Теперь же смотрю я на тебя, и думается мне, что краше тебя уж не найти мне никого на свете. И если бы ты пошла за меня – не было бы счастливей меня человека. Часу нет, как я тебя зазнал, а вот все готов тебе отдать, только будь моею женой. Мабуть, то чары, но мне все равно, потому что очень ты мне люба! И если твой батька не согласится отпустить тебя в чужое село, я, даром что богатый хозяин, пойду к вам приймаком…[190]»
Дивчина усмехнулась и ответила:
«У тебя хороший голос, Дайнас, и ты знаешь много песен. Если ты к этому еще так же хорошо танцуешь, как поешь, – я пойду за тебя замуж. Я – веселая, и ты будешь как раз по моему нраву!»
И запела она сама песню.
Не слыхивал Дайнас таких песен: тяжелая, долгая, смутная, она, точно на медленном огне, припекала его душу, и он сам не знал, что с ним творится, – так от этой песни переполнилось его сердце печалью и жалостью. Казалось ему, что его дивчина хоть и хвалится, что веселая, а нет ее несчастнее никого на свете… Поет девка, а тополь над нею чубом кивает, что зажурившийся казак, а звезды мигают – подумаешь, стряхивают слезы с ресниц. Совсем зажурился Дайнас… но, едва он повесил чубатую голову на грудь, дивчина запела другую песню, да такую живую, быструю, веселую и громкую, что у Дайнаса в ушах зазвенело и душа привскочила, как с переляку[191]. Летела та песня – быстрая, как птица, неудержимая и буйная, как вода, прорвавшая запруду, горячая и жгучая, точно раскаленное железо в домне; летела и била Дайнаса по слуху и сердцу, как ковали колотят молотами по наковальне. Видел и слышал Дайнас: вся сонная степь стала оживать на голос дивчины. Светляки засветили в траве и сделались большие и яркие, как звезды, трава без ветра качалась, как пьяная, и гудела, как народ на сходе; ни одной тучи не было на небе, и зирочки перебегали на нем с места на место, словно хлопцы, когда играют в пятнашки; старый тополь над головой чаровницы весь дрожал и топорщил свои длинные ветви, как будто напруживал всю их силу, чтобы выдрать из черной земли свои корни-змеи и пуститься в пляс, следом за Дайнасом и дивчиной, а они-то давно уже кружились по степи, так что – гон-гон! – земля стонала от топота Дайнасовых подковок.
187
Поверье о летавице распространено у малороссов, литовцев и карпатских славян. (Прим. автора.)