1899
Опять газеты полны разговорами о борьбе с развитием проституции, об уничтожении торга белыми невольницами, о правилах для одиночек, квартирных хозяек, об охране от разврата малолетних и т. д. Собираются и ожидаются съезды, слагается союз «защиты женщин», готовятся проекты, сочиняются речи, пишутся статьи. Сколько хороших слов, благих намерений, – надо отдать справедливость, – весьма часто переходящих и в доброжелательные поступки, и в полезные пробные мероприятия! И из года в год, из десятилетия в десятилетие повторяется одна и та же история: доброжелательные поступки приводят к результатам, чуть ли не обратно противоположным желанию, а из мероприятий вырастает для женского пола совсем неожиданным сюрпризом какая-нибудь новая житейская каторга, горшая прежних. И сатана, гуляя по своему аду, пол в котором, как известно, вымощен добрыми намерениями, – после каждого съезда или конгресса о проституции все крепче, все с большею самоуверенностью топает копытами по тому месту, где похоронены сотни разрешений вопроса о падших женщинах, язвительно смеется и приговаривает:
– Вот где у меня основательно, густо вымощено!
Борьба с распространением проституции, обыкновенно, проектируется с двух точек отправления: этической – для самих жертв проституции, медицинско-профилактической – для общества, в среде которого проституция развивается, служа показательницею его, как принято выражаться, темперамента. В дополнение к ответам на эти главные устои вопроса ищутся разгадки второстепенных осложнений, из него истекающих; в том числе с особенным усердием предлагается дилемма об улучшении быта проститутки, об охране ее человеческих и гражданских прав, словом, так сказать, о защите ее от жестокого обращения. Опять-таки – прекрасные, истинно гуманные задачи; и упражняться в решении подобных житейских шарад – благороднейшее занятие для мыслителя благонамеренного и любвеобильного. Но сатана все-таки топчет копытами, смеется и восклицает:
– Нет, господа, – это место у меня надежно, крепко вымощено!
Я знал в жизни своей очень много членов разных обществ покровительства животным, в том числе иных очень деятельных, – но только одного, который покровительствовал им действительно и вполне последовательно. Он сделался вегетарианцем, всегда и всюду ходил пешком и не держал в доме своем ни кота, ни собаки. Этот человек устранил себя от потребностей в животном мире, и тогда животный мир получил некоторую гарантию, что он не будет терпеть от этого человека жестокого обращения, по крайней мере, потому вольного, что ведь, в конце-то концов, все наше отношение к животным – сплошь жестокое, даже когда мы считаем его кротким. Нельзя с нежностью лобанить быка хотя бы на самой усовершенствованной бойне, нельзя мягкосердечно перерезать горло барану и отрубить голову индюку; нельзя воображать, будто доставляешь необычайное наслаждение лошади, впрягая ее в вагон конно-железной дороги; и хотя гастрономы утверждают, будто карась любит, чтобы его жарили в сметане, однако вряд ли они от карася это слышали. Не быть жестоким по отношению к животным может только то общество, которое в состоянии обходиться без животных. Всякое иное покровительство животным заботится не о благополучии животного мира, а об успокоении нервной чувствительности общества человеческого, об умиротворении поверхностными компромиссами человеческой совести, внутренним голосом своим протестующей в нас против грубых форм эксплуатации живого, дышащего существа. Защищая истязаемое или напрасно убиваемое животное, мы оберегаем не его, но собственный нравственный комфорт, собственное самодовольство.
Если в оправдание истязания или убийства животного имеется хоть маленький, понятный и выгодный человеку предлог, оно уже не считается ни истязанием, ни напрасным убийством. Научные интересы – достояние немногих: поэтому тысячи людей возмущаются до глубины души откровенными жестокостями вивисекции, целей которой они не понимают. Вкусовые интересы доступны всем: поэтому те же тысячи людей не смущаются есть раков, заживо сваренных в кипятке, и требуют, чтобы кухарка секла налима пред закланием его в уху, так как от сечения налим «огорчается» и вкусная печенка его распухает.