Этические воздействия – сила хорошая, но и они – палка о двух концах. Нет на свете книги более светлой, благой, братолюбивой, чем Евангелие Христово. И, однако, я знал человека, который из всего евангельского содержания любил только один стих, потому что толковал его как благословение на ненависть к человечеству. Был он парень гордый, рабочий, нищий, не попрошайка. Остался после болезни без места, перебивался чем и как мог, жил в углах; наконец сил не стало: протягивай руку за подаянием либо околевай. И вот навернулся благотворитель. Прочел истощенному, озлобленному, полубольному голодному человеку лекцию о смирении, о промысле, о прилежании в труде, подарил Евангелие, пожалел, что «нет у меня для вас никакой работы», дал рубль денег и исчез. Из рубля у парня три четвертака отняла за долг хозяйка угла, где он сгнивал, четвертак он проел – а четверо суток спустя подобрали его на Даниловом кладбище, за Москвою, в тифе, и отвезли в больницу. Натура была сильная: выдержал. Врачи заинтересовались интеллигентом, который чуть не умер от голода, поддержали его кое-какою работою; он стал на ноги, вышел в люди и впоследствии был известен в адвокатуре как… рвач самой жестокой и бессовестной марки. И однажды в интимном и очень бурном разговоре на благотворительную тему, в которой он был близко и нехорошо заинтересован, он крикнул мне, пишущему эти строки, жестокие, самозабвенные слова:
– Что вы попрекаете меня христианством, Евангелие в пример приводите? Что вы в нем понимаете? Что вы можете понимать? Вы читали Евангелие в теплой комнате, сытый; а я – на Даниловом кладбище, под осенним дождем, с пустым брюхом… Помню-с: «Алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили меня». А потом я продал Евангелие кладбищенскому нищему за пятачок, а силы пойти, чтобы себе хлеба купить, мне уже недостало, и я лег на могильную плиту и стал умирать… Вот и все мое Евангелие. «Алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили меня». Помню это, – и довольно с меня. Тут целое мировоззрение!
Если бы все господа благотворители хорошо помнили этот стих, они никогда не посмели бы давать Евангелие в руки голодным людям, прежде чем их накормить.
Так вот я думаю, что и с этическими воздействиями на мир падших женщин мы не будем иметь ни малейшего успеха до тех пор, пока они будут алкать и жаждать, а мы не сумеем накормить и напоить их иначе как при условии продолжения ими той же профессии, от которой мы беремся их спасать.
Мне скажут:
– Позвольте. Один из наиболее существенных пунктов программы к борьбе с проституцией в том и заключается, что мы предлагаем падшей женщине заменить добычу труда позорного заработком труда честного.
Милостивые государи! Еще раз повторю: этика – вещь прекрасная. Но ведь и политическая экономия – наука недурная. А она, увы! не делит труда на позорный и честный, но лишь на легко добывающий и трудно добывающий, при чем учит, что благо, добытое трудом легким, натуре человеческой свойственно предпочитать благу, добытому трудом тяжким, и что трудовой идеал человечества – отнюдь не в поте лица есть свой хлеб, выбирая его из волчцов и терния, но наибольшая заработная выгода при наименьшей затрате рабочей силы. И еще: однажды обладав каким-либо благом, человек не легко примиряется с его лишением и очень туго соглашается на сбавку блага. И потому-то позорный, но легкий по доходности промысел проститутки побеждает честные, но тяжелые и маловыгодные виды женского труда. Потому-то проститутка, извлеченная из дома терпимости или от тайной эксплуататорши-хозяйки и определенная к какому-нибудь утомительно-рабочему, а тем паче к «черному» месту. почти обязательно обращается чрез некоторое время вспять. оказывается рецидивисткою. И до тех пор, пока нравственный уровень нашего общества не поднимется настолько. что честные виды женского труда будут цениться если не вровень, то хоть в одну треть заработка проститутки, до тех пор я сильно опасаюсь, что кадры вредного злополучного класса не будут задержаны в прогрессивном росте своем ни нравственными воздействиями, ни полицейскими мерами.
Если хотите, чисто проституционного вопроса не существует вовсе. Есть только вечный, жгучий вопрос женского подчинения и женского труда, одною из болячек которого является проституция. Мы видим в ней аномалию, и она действительно является аномалией в общественном укладе христианского государства, но аномалией не самостоятельной, а производной, уродливою ветвью от уродливого корня, а не корнем. Очень хорошо заботиться о том, чтобы женщин в проституцию не совращали, а совращенных не обижали. Но сколько бы реформ в этом направлении ни было проведено, все они – только полумеры без успеха или с кратковременным, мнимым успехом. Серьезною, коренною реформою может очистить общество от проституции только решительная, полная переоценка культурою будущего столь огромной мировой ценности, как женщина, крутой перелом в наших отношениях к ее личности, труду, образованию, праву.