– Что же они – в деревне меньше что ли работы видели? – вспылила «сама».
– Не меньше. Но не забудь, что от деревенской работы они ушли в город, – стало быть, искали не такого труда, чтобы был вровень с деревенским, а лучшего, более доходного и легкого. А попали на – вон какой! Не говорю уже о том, что есть огромная психологическая разница между работою на себя в натуральном хозяйстве деревенского дома и работою на чужих, в качестве вольнонаемной прислуги у господ. Да-с. Пришли искать лучшего и легчайшего, – ан, определились на маленькую каторгу за 33 копейки в день.
– А помнишь, в Ницце нам служила одной прислугой Сюзанн? Какая работница была: десять наших ее не заменят. И платили мы ей франк в день. И не знала она никаких увлечений…
– Франк в день! Шутишь ты с франком в день! Там франк – местная денежная единица, как у нас рубль, и на франк по условиям быта можно прожить, как у нас на рубль. Тридцать франков для ниццардки – тридцать рублей, а для нашей Дуни – только двенадцать. Это – разница. Из десяти рублей своего жалованья Дуня семь отсылает родным в деревню. Таким образом, честный городской труд лично ее вознаграждает за рабство десятью копейками в день, – меньшей чем оплачивается самая низшая поденщица, не требующая ничего, кроме тупой физической силы. Лестно, не правда ли? Так что же и удивляться, если этот злополучный гривенник не в состоянии выдержать конкурсной с десятирублевым золотым, который ей предлагает частный поверенный Чижик за то, что она придет к нему на квартиру пить чай с конфектами из фарфорового блюдечка, с серебряной ложечки? За гривенник в сутки – перспектива убирать «невежество» за котами; за десять рублей в сутки – серебряная ложечка и фарфоровое блюдечко. Ей-Богу, бой соблазнов слишком неравен.
– Должны же быть нравственные начала в человеке!
– А вот ты сперва внедри их в человека, эти нравственные начала, а потом уже с него и спрашивай стойкой нравственности. Да внедряй-то разумно, с раннего детства, да, главное, в сытого и небитого. А то у нас за спорами, какие школы лучше для народа, вовсе никаких нет. Откуда же ему нравственными началами раздобываться? Ищем, чего не положили, и сердимся, что не находим.
Читатель остановит меня:
– Позвольте. Вы начали положением, что проституция уничтожится только тогда, когда совершится реформа женского труда, образования, права. А теперь выходит у вас как-то, что чуть ли не вся беда в том, что мы платим мало жалованья женской прислуге. Так прибавить, – и вся недолга.
– Прибавить? А нуте-ка! прибавьте!
И вспоминаются мне блестящие черные глаза и насмешливое лицо одной странной интеллигентной девушки, самого оригинального и гордо-разочарованного существа, какое знал я в жизни. В течение нескольких лет она перебывала учительницею, гувернанткой, помощницею бухгалтера в банкирской конторе, телефонною барышнею, выходною актрисою, счетчицею в железнодорожном правлении, секретарствовала у знаменитого писателя и заведовала книжным магазином. Служила всюду хорошо, по службе нигде никогда никаких упущений, но… всегда и везде все как будто немножко, а иногда и очень множко недоумевали: зачем это ей? Красавица, а служит. Ей бы на содержании, в колясках кататься, а не над конторкою спину гнуть.
– Женский труд! Боже мой! Я работала как вол, по двенадцати часов в сутки, становилась полезнее всех служащих, – и не могла подняться выше пятидесяти-шестидесяти рублей жалованья. Когда я жаловалась, что мало получаю, что моя работа стоит дороже, на меня широко открывали глаза и возражали;
– Помилуйте! Это мужской оклад! Столько у нас мужчины получают!
– Да ведь они за пять часов получают и еще делают вам все спустя рукава, а мы по двенадцати сидим…
– Невозможно-с! По принципу-с! На то они мужчины…
– Но стоило мне перестать быть «служащею», а улыбнуться и пококетничать, как полагается женщине «по природе ее», и… Сезам отворялся. И прибавка, и ссуда, и награда… Так вот и тычут тебе в нос всю жизнь: покуда ты, баба, лезешь заниматься нашим мужским делом, дотоле тебе, баба, цена ломаный грош, хоть будь ты сама Семирамида Ассирийская. А вот займись ты, баба, своим женским делом, и – благо тебе будет: купайся в золоте, сверкай бриллиантами, держи тысячных рысаков. А женское дело выходит, по-ихнему, – проституция[217].