Марья Андреевна в «Бедной невесте» – очень близкая родственница Соне Мармеладовой. И покуда Марьям Андреевнам нет дорога к достаточно сытному куску хлеба иначе как через спальню Максима Беневоленского, – наивно изумляться и плакаться, что Марьи Андреевны гибнут в неравных, вынужденных браках сотнями тысяч. Это – роковое, неизбежное. Покуда Соня Мармеладова не в состоянии накормить себя, помочь измученной трудом мачехе, ссудить отцу двугривенный на выпивку, да хоть сколько-нибудь прибрать и хоть копеечным пряником побаловать малюток Мармеладовых, – не в состоянии иначе, как навязываясь прохожим на невском проспекте, – до тех пор наивно изумляться и слезно плакаться, что Сонями Мармеладовыми кишат вечерние улицы и дома терпимости. это – роковое и неизбежное. и тут аболиционистическое движение, при всей его почтенности, совершенно бессильно. Потому что, как из ста кроликов не выходит одной лошади, так и тысячи падших женщин не составляют собою проституции. И в соответствии с тем даже тысячи девушек, не допущенных к самопродаже или извлеченных из нее филантропическим путем, все-таки не решают проституционного вопроса: что обществу делать, чтобы исцелиться от проституционной язвы. Кто берет на себя смелость посильно рассуждать о загадке столь глубокой важности, тому, право же, лучше смотреть в корень ее, чем довольствоваться плаванием по видимой поверхности вопроса…
Я говорил и повторяю: «Очистить общество от проституции может только решительная, полная переоценка культурою будущего столь огромной мировой ценности, как женщина. Крутой перелом в наших отношениях к ее личности, труду, образованию, праву».
Цитируя мои слова, г. Зеньковский признает, что с ними «вряд ли кто не согласится, – вряд ли не согласятся и те, неприятные для г. Икса, люди, которые так энергично борются с проституцией».
Откуда взял г. Зеньковский уверенность, будто мне неприятны люди, которые энергично борются с проституцией, и за что он бросает в меня этою оскорбительною фразою, – оставляю на его совести. Не в том дело. Главное, «вряд ли кто не согласится». Что касается аболиционистов, то, конечно, они, как более и ближе знакомые с условиями проституционного мира, даже не «вряд ли», а прямо-таки должны согласиться прежде всех других. Но тут-то и обличается мое коварство. Я сказал очень хорошо, по аттестации г. Зеньковского. Но, – это, господа, будет уже не мое, а г. Зеньковского «НО»: «Обратите внимание на его (т. е. мои) слова: „решительная, полная переоценка“, „крутой перелом“. Так как ясно, что этот крутой перелом и решительная переоценка во всем объеме наступят очень и очень нескоро, то, конечно, можно остаться совершенно спокойным и ровно ничего не делать, так как ни единоличными усилиями, никакими конгрессами „крутого перелома“ не создать».
Да? в самом деле? Ну на этот раз перевес в оптимизме за мною. Я не имею столь твердой веры в хронологическую устойчивость женского рабства, поддерживаемого буржуазною культурою, и был бы очень несчастлив, если бы мнил историю двадцатого века улитою, которая едет, когда-то будет. Девятнадцатый век пробил в стенах женской Бастилии столько брешей, что час перелома, о котором мы говорим, представляется мне совсем не таким безнадежно далеким, а работа для его ускорения совсем не таким отвлеченным, теоретическим «смотрением в корень», как воображает ее г. Зеньковский, столь благонадежно уповающий на черепаший ход улиты.
Г. Зеньковский относит меня к разряду тех сторонников коренных реформ, которые, признавая целесообразными единственно таковые, спешат в то же время оговориться, что они невозможны. Опять г. Зеньковский приписывает мне, – и еще в кавычках, стало быть как цитату моих точных слов, – идею, которой нет в моей статье. То есть, что единственными целесообразными к излечению проституционной язвы средствами я признаю коренные реформы во всей общественной постановке женского вопроса, – это верно; а вот что я будто бы считаю коренные реформы «невозможными», – это уж г. Зеньковский сочинил от себя. Вся статья моя – наглядное доказательство, что для меня они – не только надежда полной возможности, но и убеждение требовательной и неотложной необходимости. Г. Зеньковский навязывает мне собственную свою мысль. Возвращаю по принадлежности и, признаюсь, без благодарности. В контраст мечтателям о коренных, но невозможных реформах г. Зеньковский восхищается теми, которые думают, что «нужно делать то, что можно делать». У всякого – свой вкус! Спасибо этим добрым и хорошим людям, делающим «что можно», но не хочу терять надежды, что будет открыт Северный полюс, ни многих других «невозможных» надежд. «Можность», предлагаемая г. Зеньковским в мерило вещей и потребностей мира сего, – начало весьма растяжимое, не говоря уже о том, что совершенно субъективное. То, чего нельзя предполагать «можным», не посмотрев или даже опасаясь смотреть в корень, весьма часто оказывается не только можным, но и должным, когда в оный посмотрим попристальнее. И, – да простит мне г. Зеньковский (впрочем, он наговорил мне столько беспричинно неприятных слов и обвинений, что я имел бы право и без извинений применить к нему правило: «долг платежом красен»), – проповедуемая им теория безапелляционной «можности» против зловредного «мечтательства» ужасно напоминает классический кодекс умеренности и аккуратности под торжествующим девизом: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». Хорош был бы прогресс человеческий, если бы общество измеряло свои идеалы современною возможностью их осуществления! «Volere – potere»[220] – говорит итальянская пословица. И – пусть людей с идеалами «невозможного» называют не только мечтателями, но даже безумцами…