А что касается добрых людей с идеалами «можного», они тоже поступают отлично, очень благородно, делая свое «можное» как умеют наилучше и со всяким тщанием, потому что вреда от того нет, а многим даже, может быть, и существенная польза. Ибо, за неимением гербовой, пишут на простой, и паллиативы далеко не бесполезны. Если, скажем, для примера, в глухой деревне повальный дифтерит, то, разумеется, нет никакого резона оставлять больных вовсе без лечения, покуда не приедет из города врач с противодифтеритною сывороткою. Хорошо делать больным припарки, компрессы, ингаляции бензойным натром, спринцевания известковою водою и многое другое, рекомендуемое «Домашнею медициною» Флоринского. Похвальные труды эти успешно вознаграждаются, когда из сотни больных души две-три возьмут да и поправятся при участии собственной крепкой натуры. Честь и хвала тем, кто поставил их на ноги, – ну а без противодифтеритных прививок эпидемии все-таки не сломить, а без радикальной дезинфекции ее из деревни не выжить.
Г. Зеньковский, заимствуя красивое mot[221] у Н. К. Михайловского, находит у меня порок «любви к дальнему вместо любви к ближнему». Собственно говоря, mot это – не Михайловского, а Достоевского, из «Братьев Карамазовых», но г. Зеньковский нашел его у Михайловского в самостоятельной разработке и ссылается на Михайловского. Весьма уважая Н. К. Михайловского, я должен, с некоторым стыдом, сознаться, что не помню, в каком своем произведении, как и к какому именно случаю он это эффектное mot применил, а собрания его сочинений, живя в глуши, для справки достать не могу. Поэтому я не в состоянии судить, в том ли смысле повторил он, свой каламбур, как понимает г. Зеньковский. Но думаю, что, должно быть, тут есть недоразумение, – и mot сказано не в том смысле. Апофеоз сужения мысли, чувства и деятельности к пределам «можного» совершенно не в характере знаменитого публициста. В толковании цитаты г. Зеньковским каламбур звучит довольно остро, но нельзя сказать, чтобы метко и мудро. Без любви к дальнему не может быть разумной любви к ближнему. И, вообще, применять к любви линейные меры расстояния от ее предмета – способ довольно двусмысленный и опасный. Ведь прилагательные, как известно, имеют степени сравнения, и если любовь к ближнему (не к евангельскому «ближнему» вообще, а к ближнему, как противопоставлению дальнего) должна торжествовать над любовью к дальнему, то любовь к более близкому, по этой логике, выше любви к просто близкому, а прелестнейшею и самою желанною любовью окажется любовь к ближайшему, т. е. любовь животного инстинкта, семейная интимность и та близорукая сантиментальность, которой в вопросах общественного зла по хорошей русской пословице «из-за деревьев не видать леса». Деятельная любовь слагается из веры в общественный идеал и стремления приблизить к нему явления реальной жизни. Я высказал свой идеал реформы женского вопроса и говорю: осуществите его в реальном явлении, – иначе борьба с проституцией, вами предпринятая, никогда не увенчается решительным успехом. Ложный ли идеал провозглашаю я? Нет: г. Зеньковский соглашается, и едва ли кто не согласится, что истинный. Так в чем же дело? Откуда негодование г. Зеньковского, что я возглашаю истину – и очень не новую вдобавок? Каким образом моя «дальняя» истина может приглушить его «ближнее» дело, а тем паче отвлечь от него сочувственников и содеятелей, на что именно г. Зеньковский и жалуется? Разве задачи аболиционизма противоречат идее женского равенства? Конечно, нет. По какому же тогда случаю шум и попреки, будто я сыграл в руку каким-то врагам аболиционизма? Напротив: я говорил о деятелях движения в самых почтительных выражениях, которые только г. Зеньковскому почему-то угодно принимать за скрытые насмешки. Между нами вышло в данном случай нечто в роде комического qui pro quo[222] на провинциальном балу.