Выше я употребил выражение «аболиционистская полиция», потому что аболиционистское движение как полезная попытка массовой самообороны от злоупотреблений полового торга есть, конечно, прежде всего приглашение обществу превратиться в полицию нравов для самого себя. Это – нечто вроде общественного самоуправления в применении к одной из вреднейших и прочнейших сторон социального строя. Цель прекрасная, истинно «ближне» практическая и чреватая многими благими последствиями частного, розничного характера. Я вполне понимаю, почему множество добрых и честных людей бросились к ней с пылким энтузиазмом: хорошо это с их стороны, что бросились, и дай Бог, чтобы они нашли себе многих подражателей и продолжателей. Труд их полезен и достоин благодарности. Но было бы жестокою, до мании величия, ошибкою воображать себя при работе в условиях аболиционистской программы, а тем более с подчинением девизу «что можно», радикальными целителями проституционного недуга. Прекрасно удержать девушку от проституции; прекрасно возродить падшую женщину к честной жизни, прекрасно истребить торговца живым товаром; прекрасно отменить регистрацию проституток с ее живодерными нравами и последствиями; прекрасно переработать к лучшему общую регламентацию злополучного института; прекрасны сотни проектов, – как я писал уже, часто получающих осуществление, – вызванных аболиционистским движением. Но все эти меры – самодовлеющие, живущие в самих себе. Они создают нравственные удобства настоящего, а не свободу будущего. Они не прекращают проституции, но упорядочивают ее внешние проявления так, чтобы гнусным зрелищем и запахом своим она не оскорбляла щекотливой морали и не раздражала впечатлительных нервов буржуазного общества, потребностями которого и для потребностей которого она живет. Это – санитарно-полицейское оздоровление института применительно к наиудобнейшему, наиприличнейшему и наигуманнейшему оным пользованию, а отнюдь не уничтожение женского белого рабства И вся эта общественная работа – для себя, на нас самих, каковы мы сейчас, на общественный строй с подавляющим преобладанием мужского права, интереса и первенства. Для женщины же мы не делаем в ней почти что ничего, так как причин, толкающих ее в самопродажу, не уничтожаем, а иногда, как оказывается, даже и негодуем на дерзающих мечтать об уничтожении причин, потому что таковое-де – «невозможная коренная реформа». А покуда существует причина, будет неукоснительно проявляться и следствие.
Если в стране голод, никакие меры надзора и пресечения не могут воспрепятствовать развитию в ней добывающих пороков и преступлений. Удержать быстро падающую нравственность края можно тогда только энергичною хлебною, денежною, трудовою помощью, т. е. накормив народ. В той стране, которая имеет больше безработного и голодающего люда, больше и голодных пороков. Сословия, экономически обездоленные и приниженные, осуждены давать процент добывающей преступности больший, чем сословия, материально обеспеченные.
«Женское сословие» – называют женщин шуточною кличкою русские мужики, купцы, мещане. В этой народной остроте много невольно сказавшейся правды… Женщины в современном обществе действительно уже не только второй пол разных сословий, но именно самостоятельное назревающее экономически, отдельное новое сословие. Это «пятое сословие» слишком обделено благоденствием всюду, а уж у нас на Руси в особенности. Оно бывает сыто лишь любовною милостью или семейною обязанностью мужских сословий. Само по себе бесправное, оно предано нужде и, следовательно, обречено выделять проституционный контингент, в форме ли скитаний Сони Мармеладовой по Невскому проспекту, в форме ли законного супружества Марьи Андреевны с Максимом Беневоленским. Г. Зеньковский распространяется о противодействии проституционному наплыву течениями религиозной, нравственной и умственной жизни. Все это очень хорошие воздействия до тех пор, покуда аболиционизм работает в розницу, по частным случаям, но совершенно невлиятельные, как скоро аболиционистская партизанская война из частной борьбы за таких-то и таких-то проституток превращается в общую борьбу против проституции. Г. Зеньковский считает меня ярым фанатиком экономической веры, не желающим, глядя из-за ее катехизиса, как из-за каменной стены, признавать серьезными психологические и социальные надстройки нашего быта и важность их для простатуционного вопроса. И это г. Зеньковский от себя на меня взводит. В силу боковых течений сказанного порядка и во влияние «надстроек» я верю настолько, что в моей же статье г. Зеньковский может найти мнение, что если бы честный труд давал женщине хоть одну треть того заработка, который дает проституция, то дело последней было бы уже надломлено. «Надстройки», о которых говорит г. Зеньковский, достаточно сильны, чтобы удержать на честном пути женщину, зарабатывающую рубль, от перехода на путь позорный, хотя бы он сулил заработок в три рубля. Но когда путь позорный сулит, как ему свойственно, три рубля, а путь честный едва вознаграждается черствым хлебом, тут влияние «надстроек» совершенно парализуется несоответствием общественной морали с действительностью, и, на мой взгляд, даже прибегать-то к нему не всегда великодушно, потому что – сперва накормите, а потом уже и проповедуйте, учительствуйте. Заповедь заботиться не об едином хлебе огромно велика, но заповеди сидеть без хлеба никогда не было дано.