– Как? А заимка твоя?
– За заимкою Потап Ильич покуда присмотрит, а потом хозяину письмо пошлю, он другого приказчика поставит. Бог с нею. Мне о заимке и вспоминать противно после того случая. Не жилец я больше на заимке. Я человек чувствительный. Там теперь вся земля покойницею пропиталась. Как я по ней ходить буду? Подошвы сожжет.
– Где же ты в таком случае намерен поселиться и чем займешься?
– А где? Доставлю тебя до Рассеи и сам в Рассее останусь. Деньжонки у меня есть, руки, – не хвалясь, скажу тебе, – золотые: к какому делу меня ни приткни, к промышленному ли, к торговому ли – нигде не ударю в грязь лицом. В Сибири пожито, попробуем счастья, как в Рассее люди живут. Ты не смотри, что я курносый: я счастливый. Опять же, однако, и тверезый – смею себя аттестовать: без рассудка не пью, знаю свою дозу…
– Ну, давай тебе Бог! – шутила Лиза. – Осядешь у нас в России, пожалуй, опять женишься – на российской?
Тимофей отвечал ей не сразу, помолчав, и с каким-то странным взглядом:
– Нет, жениться мне больше никак нельзя.
– Но ведь ты же вдовый?
– Я вдовый, да паспорт-от у меня женатый. Это правду говорил Потап Ильич, что русский человек состоит из души, тела и паспорта. И паспорт-от, пожалуй, точно оказывается действительнее всего прочего. Теперь, скажем, Ульянино тело в земле гниет, душа в горних витает, либо бесы ее по мытарствам водят, а паспорт жив. Сама знаешь, кто теперь по паспорту Ульяною-то оказывается… И, стало быть, выходит теперича так, что в теле и душе я с Ульяною смертью разведен, и венец наш кончился, а на паспорт – нет, дудки, женат! И теперь я на всю жизнь свою осужден к тому, чтобы – ежели в рассуждении бабьего случая – пребывать в беззаконии, а насчет чтобы честным браком, – однако нет! Какого попа ни проси, всякий тебя с крыльца прогонит: с ума сошел, свет? двоеженцем желаешь быть? Хоть и на духу признайся насчет Ульяны, – все одно: самый жадный поп – даже и для модели – венчать не станет. Потому что таинство таинством, а паспорт паспортом. Пред Богом, оно, конечно, таинство главнее, ну а в людях паспорт покажи… Да! Умно я себя устроил! Могу сказать!
Лизе было очень неловко слушать это рассуждение, тем более, что она находила его справедливым. Конечно, паспортная женатость Тимофея «на всю жизнь» обусловлена главным образом тем обстоятельством, что он не решился объявить смерть Ульяны. Это его вина. Но она, Лиза Басова, воспользовалась странным юридическим положением Тимофея, и часть вины. Как будто перелагается на нее, самозванку, злоупотребляющую документом о женатости уже неженатого человека, пользующуюся формальным правом, которое в действительности погасло. Чтобы скрыть невольное смущение, девушка отшучивалась:
– Ничего, Тимофей, Бог милостив! У тебя рука счастливая. Умерла настоящая Ульяна, теперь я в Ульянах слыву по паспорту. А в России найдешь себе новую Ульяну, чтобы была уже и по паспорту, и по сердцу.
Тимофей покраснел всем своим курносым лицом.
– Нет уж, спасибо, покорно благодарю. Конечно, мне до стариков еще далеко: пятого десятка не переломил, силу в себе чувствую, человек грешный. Без бабы не проживу. Но – чтобы опять комедь эту ломать, насчет паспорта, – нет, не согласен, оставьте! Если Бог пошлет согласную сожительницу, почему не взять? Но в Ульяны ее производить… нет! довольно!
– Что же, тебе имя надоело? – насмешливо спросила Лиза, даже уколотая немножко почти задорною горячностью Тимофея.
Он объяснил, не смутившись:
– Не надоело, но что мне в нем приятного? О первой своей Ульяне я и думать-то ненавижу: ведьма была, одного теперь в жизни своей боюсь, не вздумала бы по ночам сниться. А вторая Ульяна – ты то есть, – чего лучше не надо, да не свой человек, чужой кус… Я к тебе со всем моим глубоким уважением и никогда тебя не забуду; но ничего в тебе к удовольствию своему я иметь не могу. Что лестного? От людей-то прячешься, прячешься, хитришь, мудришь, чтобы не заметили, что мы с тобою не в совете живем… Ты нашего сибирского глума не вкушала. У Сибири язык – бритва. Как начнут издеваться, каждый человек сбеситься может, ежели имеет свою амбицию. Уж и без того меня травят мужики, что я пред тобою больно шибко робею, выходит, будто покорствую под жениным башмаком. Я имею свой характер, могу вытерпеть всякую насмешку, но истинно тебе, Ульяна Митревна, говорю: бывают насмешки непереносные. Нехотя озвереешь, среди зверей зверем себя выкажешь. Ты, Ульяна Митревна, уж снисходи ко мне, – пожалей маленько, если при людях, в таком разе, нагрублю тебе, не взыщи: не я грублю, амбиция грубит. потому что – по нашим понятиям – самый ничтожный тот человек, которым баба командует!