– Еще бы! просвирнина-то дочь!
– Когда я начал ей «Шаг за шагом» читать.
– Ну?
– Она тоже ничего не поняла, но…
– Да не мучь! не тяни!
– Но как-то стала в интересном положении. Маменька опять в обморок. Папенька пришел, усами пошевелил, трубкой попыхтел:
– Что ж, – говорит, – поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы!
– Вот, – брат одобряет, – за это я вас уважаю. Здравый образ мыслей имеете.
– Но жениться на Феньке, – продолжает отец, – и думать забудь, прохвост! Прокляну, наследства лишу, из дома выгоню.
– А вот за это, – возражает брат, – я вас презираю. Подлый образ мыслей имеете.
И пошла у нас в доме каждодневная буря: «Женюсь!» – «Вон из дома!» – «Женюсь!» – «Вон из дома!..» Не житье, а каторга.
В таких-то тесных обстоятельствах маменька и вспомнила о Клавдии Карловне, как она нашего Онисима в чувства возвратила. К ней:
– Голубушка! благодетельница! Вы одна можете! Спасите! усовестите!
Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубые очи горе, перекрестилась и говорит:
– Пришлите!
И – что же бы вы думали-с? Поехал к ней Герасим якобы с визитом, да… только мы его и видели. Лишь за три дня до отъезда явился – молодцом, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и «златница» на цепочке. Лихо! О Феничке и не спросил, а ее тем временем маменька замуж спроворила, хорошего жениха нашла, из города почтальона, – смирный, всего на семь четвертных миру пошел и еще ручку у маменьки поцеловал с благодарностью. Стали было у нас в доме над Герасимом подшучивать:
– Как же, мол, братец, тебя Клавдия Карловна усовещивала? коленками на горох ставила или иное что?
А он весьма серьезно:
– Прошу вас на эту тему не острить. И кто об этой святой женщине дурно подумает, не только скажет, тот будет иметь дело со мною. А эту вещь, – златницею потрясает, – я сохраню на всю жизнь, как зеницу ока, на память, какие умные и развитые дамы существуют в России, и до какого благородного самопожертвования могут они доходить!..
Ну-с… Я буду краток. Через год Клавдии Карловне пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотел – на соседской гувернантке. Затем брата Митю, – в город стал больно часто ездить, так мамаша за его здоровье опасалась. А как приехал брат Федечка из правоведения, то мамаша даже и выжидать не стала, чтобы он выкинул какое-нибудь художество, а прямо так-таки усадила его в тарантас и отвезла к Клавдии Карловне:
– Усовещивайте!.. Хоть и ничего еще не набедокурил, а усовещивайте!.. Такая уж их подлая жряховская порода!
И только на брате Пете вышла было в сей традиции малая зацепка. Рыжий он у нас такой, весноватый, угрюмый, – одно слово, бурелом. По Лесному институту первым силачом слыл. Волосы – копром. В кого только таким чертом уродился? Привезла его маменька… Клавдия Карловна – как взглянула, даже из себя переменилась:
– Ах, – говорит, – рыжий! ненавижу рыжих!
– Голубушка, – плачет маменька, – душечка! Клавдия Карловна!
– Нет, нет! И не просите! Не могу я иметь влияния на рыжих! Не могу! Не могу! Антипатичны моей натуре! Не в силах, – извините, не в силах.
– Голубушка! Да не все ли равно – кого усовещивать-то? Брюнет ли, блондин ли, рыжий – совесть-то ведь цве-тов не разбирает, безволосая она…
– Ах, ах! Как все равно? Как все равно? Флюиды нужны, а я флюидов не чувствую.
– Матушка! – убеждает маменька, – флюиды будут. Насилу уговорила.
– Так и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькие слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это с моей стороны жертва, великая жертва.
– Уж пожертвуйте, матушка!
Прослезилась Клавдия Карловна и крепко жмет ей руку:
– Ах, Марья Семеновна! вся жизнь моя – одно самопожертвование.
– За то вас Бог наградит! – сказала маменька. Взглянула на небо:
– Разве Он!
Ваш покорнейший слуга тем временем доучивался в Петербурге, у немца-офицера в пансионе: в юнкерское училище готовился. Братья старшие уже в люди вышли. Онисим ротою командовал, Герасим – товарищ прокурора, Митька – главный бухгалтер в банке… Хорошо-с. Едучи к родителям на каникулы, обхожу весь родственный приход – проститься. Ну, известно: поцелуй папеньку с маменькой, кланяйся всем, вспомяни на родном пепелище. Отцеловались с братом Онисимом, ухожу уже.
– Да! – кричит, – главное-то позабыл! Вот что: увидишь Клавдию Карловну, так, голубчик, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцелуй, дурак! да передай вот эту штукенцию. От брата Онисима-мол! Пож-жа-луйста!
И сует мне превосходнейший альбом – в серебре – и надпись на крышке: «От вечно преданного и благодарного».
– А о златнице сей, – показывает, – передай, что всегда памятую и не снимаю.