– Теперь только шесть, – деловито поправил Ергаев.
– Так ведь времени-то сколько ушло, – огрызнулся Жряхов, – подсчитайте: двадцать два года! «И еще, – говорит, – милый ты мой друг Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты с себя этого брелока никогда, никогда, – слышишь? – никогда! И если увидишь на ком-нибудь подобный же брелок, отнесись к тому человеку, как к другу и товарищу, и помоги ему во всем, от тебя зависящем. И он, Ванечка, тоже всегда сделает для тебя, все, что может. Потому, что это – значит, друг мой, лучший друг, такой же друг, как ты, Ванечка. А кто мне друг, тот и друзьям моим друг. Они все мне в том клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись».
– Извольте, – говорю, – Клавдия Карловна! с особенным удовольствием… И, действительно, преоригинальную она меня, волк ее заешь, клятву заставила дать. Но сего вам, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте нам, фармазонам, человек посторонний. Аг. Ергаеву она и без того должна быть известна.
Г. Ергаев смотрел в сторону и посвистывал, что-то чересчур румяненький.
– Так вот-с. И клялись, и плакали, и целовались. Тем часом подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нее поцеловал, она меня – как по закону следует, матерински в лобик, и вдруг исполнилась вдохновения:
– Передай, – говорит, – матери, что я того… исполнила долг свой и возвращаю ей тебя достойным сыном ее, как приняла, – не посрамлен род Жряховых и, покуда я жива, не посрамится вовеки!
Пророчица-с! Дебора! Веледа!! Иоанна д'Арк!!!
Жряхов умолк и склонил голову в умиленном воспоминании.
– И больше вы не видались с Клавдией Карловной? – спросил я.
– Видеться-то виделся, да что-с – он махнул рукою. – Лет пять спустя, когда мы после покойного папеньки наследство делили. Заехал к ней, – по-прежнему красота писаная; разве что только располнела в излишестве, не для всех приятном. Обрадовалась, угощение, расспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомним старинку: чмок ее в плечо… Что же вы думали бы, государи мои? Даже пополовела вся – как отпрянет, как задрожит, как зарыдает. «Ванечка! – кричит, – ты! ты! ты! мог так меня оскорбить? так унизить? Да за кого же ты меня принимаешь? Ах, Ванечка! Ванечка! Ванечка! Грех тебе, смертный грех!» – «Клавдия Карловна, – говорю…» – никогда никто ее иначе, как Клавдией Карловной не звал, и братья тоже говорили…
– Это верно, – пробурчал Ергаев.
– Клавдия Карловна! – да ведь было же А она мне гордо и строго:
– Ванечка, из любви к страждущему человечеству, для спасения гибнущего юношества, чтобы утереть слезы отцов и матерей, я, как могла, исполняла долг свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицер, жених… Ах, Ванечка! Ванечка! как ты мог подумать? Сколько у тебя братьев, – и лишь ты один дерзнул оскорбить меня так жестоко. А я тебя еще больше всех их любила!.. Да-с!..
– А балаболка эта, златница мексиканская, – переменил тон Жряхов, – действительно нас всех ужасно как дружит… Ведь вот, – обратился он к Ергаеву, – вижу я вас в первый раз, а вы мне уже удивительно как милы. Смотрю на вас, и молодость вспоминаю, и смешны вы мне, и любезны… Только денег в долг не просите, а то – прошу быть знакомым, – все, чем могу… в память Клавдии Карловны… помилуйте! за долг почту! Потому – златницею связан с вами… ха-ха-ха! фармазоны мы с вами, сударь мой, даром, что у меня шерсть седая, а у вас молоко на губах не обсохло. Фармазоны-с, одной ложи фармазоны… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!..
Приглашенный в «ведомство» для разноса, – смущенный и трепетный, – стоял я пред его превосходительством, – о каким, черт его побери, превосходительством! – самим Онисимом Авксентьевичем Жряховым. Он меня пушил, он мне грозил, а я чувствовал себя погибшим.
– Нельзя-с! убрать-с! воспретить-с! прекратить-с! – звучали в ушах моих жестокие слова, и чувствовал я, что на сей раз слово есть и дело, и что я уже убран, воспрещен, прекращен.