«Вот тебе раз! – думаете вы. – „Петенька“! Как же этот самый Петенька говорил мне, будто живет в номерах и знаком с дамой всего три недели?»
Вваливается возвратившаяся из оперы, с театральной галерки, компания «наших»: тут и мозглявенький Пушкин из банкирской конторы, и вертлявый юрист в пенсне французского золота, и медик третьего семестра Архип Превозносященский. Это мужчина с грудищею тенора di forza[17], плечами Ильи Муромца, с резкими чертами энергического лица, голосом как у протодиакона и кулаком – «по покойнику на удар». Превозносященский садится в дальний угол и, в то время как все шумят и болтают, пребывает там тихо и молчаливо. Но вы чувствуете на себе его тяжелый и как бы подозрительный, враждебно испытующий взор, и вам почему-то неловко под этим взором, как на экзамене. Вы видите также, что хозяйка время от времени, украдкой, поглядывает в сторону Превозносященского и слегка качает головою с ласковой укоризной. Вино, пиво. Компания весела, «врут» достаточно много и достаточно откровенно. Хозяйка фамильярна уже не с одним Петенькой, а все у нее стали Сереженьки, Сашеньки – все, кроме Превозносященского, которого она усиленно вежливо зовет Архипом Владимировичем. Зараженный этим калейдоскопическим изменением недавнего бон-тона на распущенность меблированной богемы, вы быстро входите в общий тон и начинаете болтать с хозяйкой те же пустяки, что и все болтают. И вдруг вскрикиваете, потому что тяжелая лапа Превозносященского становится вам со всего размаха на мозоль, и сам он вырастает перед вами, как коломенская верста, храня на лице выражение Хозе, вызывающего Эскамильо «а coups de navaja[18]»!!!
– Что это вы?
– Ах, извините! Сколь вы нежного воспитания! – грубо отвечает богатырь, задирая вас. – Видать, что не из простых свиней!
Хозяйка встает с места и порывисто уходит за перегородку спальной, откуда раздается ее сдержанно-взволнованный зов:
– Архип Владимирович, пожалуйте сюда на минутку.
Воинственный пыл Превозносященского погасает. За перегородкой быстрый, резкий дуэт шепотом; до вас долетают отрывистые повышения то mezzo-soprano, то баса:
– Это невыносимо… Сколько раз просила… Вы не умеете себя держать в обществе… Как это глупо… Вы меня компрометируете.
– Но не могу же я позволить, чтобы всякий…
– Не ваше дело. Я сама знаю, что прилично, что неприлично, я всякого сумею остановить, когда будет надо…
Компания сдержанно улыбается, и кто-нибудь нагибается к вашему уху с советом:
– Вы, батенька, с Матильдой Алексеевной поосторожнее! Превозносященский у нас – ух какой! К нам-то он привык, а вы человек внове…
Превозносященский возвращается красней рака и весь остальной вечер ухаживает за вами с самоотверженной кротостью и усердием, стараясь изо всех сил заслужить прощение ваше и «ее». Пред вами – меблированная Кармен, Дрессирующая своего меблированного Хозе.
А потом Хозе повадится ходить к вам каждый день либо с жалобами на тиранство погубительницы своего покоя, либо сидеть по два часа подряд молча, со взором уставленным в одну точку и полным такой мрачной выразительности, что после этого визита вы идете к меблированной Кармен и дружески (ибо уже недели две, как вы ближайшие друзья) рекомендуете:
– Вы бы, Матильда Алексеевна, как-нибудь полегче с Превозносященским! Вот вам Федоров стал конфеты носить… а тот медведь на стену лезет, никак с ним не сообразишь. Ведь знаете, какой он. Долго ли с ним нажить хлопот?
Кармен клянется вам, что она ни в чем не виновата, что Архип напрасно ревнует и делает историю, как всегда, из пустяков, – и… в тот же вечер уедет с Федоровым кататься за город!.. А ночью, по ее возвращении, вы не должны слишком удивляться, если услышите отчаянный стук в дверь вашего номера и отворите бедной Кармен, которая, растерзанная, в изорванном белье, окровавленная, с помутившимися от ужаса глазами и белым как полотно лицом, прохрипит вам:
– Он хотел меня зарезать! – и упадет без чувств на вашем пороге.
Случай с трагедией, конечно, везде и всюду дело исключительное. Но эти Матильды Алексеевны, эти меблированные Кармен, с их переменчивыми легкими романчиками – явление частое, общее и замечательно точно и одинаково повторное. Мне лично случалось знать их штук до десяти. И, право, менялись лишь имена, да цвет волос, да покрой капотов. А затем всегда одна и та же история.
Непременный возраст между тридцатью пятью и сорока пятью годами (по словам Кармен, – тоже всенепременно, – двадцать шесть); непременно – либо имя русское, а отчество иностранное, либо имя иностранное, а отчество русское (одну знал даже Авдотью Францевну!); непременная смесь прошлой бонтонности с настоящей распущенностью; непременный неоконченный развод с супругом; непременная, – частью действительная, частью притворная, ради интересности, – нервность и истеричность. Все эти дамочки – дети полурусских семей: с примесью остзейской, французской или польской крови. Родители когда-то были богаты, потом крахнули. Дамочек воспитывали широко и богато, а потом, – силою ли необходимости, случаем ли, – они попали в руки глупых, скучных и неподходящих захолустных мужей, ко всему этому – обыкновенно – хотя достаточных, но не слишком богатых. Словом, в супружестве – ни денег, ни красы, ни радости: одни лишь «сцены», вялый сон, недомогающее прозябание в бездельном и безденежном «медвежьем углу». А барыньке «жить хочется», она с темпераментом, с нервами, «с головкой». Да еще в головку положено несколько идеек из умных романов. В десятке барынь этого сорта я знал двух-трех таких, что по части тонкой психологии амурных чувств могли бы заткнуть за пояс хоть самого Бурже. И вот загорается у барыньки идея – «оставить этот скучный двор, где жалкое существованье», и помчаться в столицу на поиски новой жизни, под псевдонимом нового и «своего дела». Муж высылает ежемесячно деньги… жить кое-как можно, – тем более, что окружающая барыню в столице меблированная среда неприхотлива и невзыскательна. Вокруг барыньки толпится молодежь, очень юная, очень веселая, – беспритязательно влюбленная и платонически поклоняющаяся. Молодежь на три четверти провинциальная: дети медвежьих углов, нагрянувшие в столицу – с аттестатом зрелости в одном кармане и четвертным билетом в другом – из захолустных гимназии и семинарий. Они и женщин-то не видывали, креме наивно-тупенькой кузины Машеньки и еще более наивно-грубой горничной Гапки или Дуняшки. Холеная, «интеллигентная», ловкая, хорошо одетая Матильда Алексеевна поражает их, как существо неведомого мира; они все – у ее ног. Ах какая женщина! Ах какой человек! И лишь немногие смельчаки-материалисты дерзают мечтать: