– На изобретателя?! Хи-хи-хи… У нас здесь один изобретатель жил – Митька Востров… Изобретал – изобретал…
Дьяконица вдруг упирается лбом в стену – обрывает.
– Ну и что же? – с нарочитым равнодушием подхватывает Иван. – Изобретал, изобретал – и?
– …и угодил на Канатчикову… – тихо кончает дьяконица.
Вполне естественно поинтересоваться:
– Почему же это он угодил?..
– Та-ак, – мямлит дьяконица, внезапно оробевшая и притихшая.
Иван запоминает: Митька Востров – изобретатель – жил у дьякона, сейчас сидит в доме умалишенных.
Можно было бы теперь же пораскинуть мозгами, но незначительный предмет – мятая бумажка на полу у кровати – приковывает внимание рабфаковца.
Дьяконица быстро оправляется и снова брызжет обильным фонтаном. Делая вид внимательно слушающего, Иван, будто нечаянно, роняет со стола платяную щетку и нагибается вслед за ней… Быстрый взгляд под кровать – семь пар туфель, – ого, по-богатому!.. Взгляд на бумажку:
«К 10-ти часам утра вы должны прийти на Арбатскую площадь… Квартира члена английской делегации… и т. д.
– Точка, – говорит себе Безменов. – Все ясно. Надо кончать визит…
Он вскакивает со стула и, напуская на лицо «тихий ужас», к чему-то прислушивается.
– Подождите, – говорит отрывисто-сдавленно. – Слушайте… – и, будто окончательно перетрусив, тушит лампу.
В кромешной тьме обостряется болезненно слух – кому это не известно? И чудится дьяконице: что-то массивное, будто медведь, лезет в окно, где Митька жил.
– Ой-ой, голубчики, – медведь!.. – шепчет она, натягивая на себя одеяло с головой. И из-под одеяла:
– Ой, голубчики, что же будет?
Иван с угрожающим видом вылетает из комнаты… Дьяконица за ним на крючок, на засов, на ключ дверь приперла… Комод придвинула…
Конечно, в Митькиной лаборатории – ни души. Иван это знал заранее. Его слух не подвержен болезненному обострению: холодные обливания по утрам – лучшее средство от нервности. Но, чтобы поддержать иллюзию ворвавшегося медведя, он невероятный шум поднимает среди склянок, щеп и битой посуды.
– Хватит, – говорит, запыхавшись, – дело сделано, – и добавляет с досадой: – А дьякона-то проворонил!..
Рубашка висит на месте, ставни – тоже на месте. На дворе, по-прежнему, тишь и темь. Откуда-то затушенные выстрелы доносятся.
– Не Васильев ли орудует? – приходит в голову. – Он-то не проворонит.
У надгробного памятника сразу окаменевает: через весь двор к церкви на рысях проносится рослая тень.
– Гм… Если это грабить церковь, то пускай себе… А если мои агенты, нужно отпустить их… Свистнуть, что ли?..
И решает, на всякий случай, обождать со свистом. Успеется. Надо убедиться.
Согнувшись в три погибели, крадется к церкви. Церковь недавно побелена – 12-го мая день святого лодыря Полувия – белые стены лучше, чем все другие предметы, вылавливают из чернильной мглы остатки света и отражают их обратно в чернильную же мглу. Прижиматься к церковной стене, как это делает неизвестная фигура, более чем глупо.
Иван крадется по земле к глупой фигуре. Заметила ли она его или нет, но только двинулась и сама – опять-таки вдоль стены.
– Идиотизм, – неодобрительно отзывается рабфаковец по ее адресу. – Это или абсолютное незнакомство с физикой, или вообще дурость… Впрочем, может быть и третье: желание привлечь к себе хотя бы меня…
Фигура, дойдя до угла церкви, оторвалась, наконец, от стены и, совсем не желая быть невидимкой, храбро зашагала во весь рост по направлению к белому пятну – к плите над «почившим в бозе в 1828 году протоиереем Пафнутием Хлеборастыкиным».
И опять – что за странность? – ее, как летучую мышь, влечет к себе белый цвет… фигура ляпнулась пластом на белую плиту и замерла неподвижно.
Иван тоже замер:
– Черт ее! Может, сумасшедший Митька вернулся?..
Минута. Другая. Третья… Рабфаковец решает приблизиться, насколько можно… Ползет по росистому газону, и вдруг…
…плита колыхнулась – стала торчком – фигура скользнула по ней – в подземный склеп… Затем плита снова стала на место…
– Экая я ворона! – вслух бранится Иван и с чувством одураченного подходит к загадочной плите, проглотившей загадочного человека.
Плита как плита. Не в первый раз он ее видит. О том, что на ней все-таки покоилось живое тело, а не плод разыгравшегося в темноте зрения, говорит ее относительная теплота.
Рабфаковец прижимает ухо к полированной поверхности: ни звука, мертвая, как и полагается ей быть в склепе, тишина… Шарит руками вокруг, лежа на плите: может, рычажок какой найдется, какая-нибудь зацепка?.. Ни черта! Ни одного гвоздя, что называется!..