– Пошла вон, ну-ка?.. – гаркнул проснувшийся дьякон.
– Паршивая собачонка, все мясо поганишь…
Он замахнулся на оцепеневшего шакала, и тот визжащей стрелой сорвался с туши, на ходу бросив что-то безнадежно тоскливое.
Вся остальная свора быстро сообразила, что у человека не было никакого оружия, кроме кинжала, и снова сомкнула строй.
Человек, глядя на них, весело смеялся:
– Удивительно наглые и трусливые собачонки… А шерсть-то, шерсть! Ровно Настаськин коврик – облезлый и шершавый…
Это сравнение вызвало у него новый приступ громкого смеха:
– Ах-ха-ха-ха… Настаськин коврик… Эй, вы, коврики нечесанные, жрать хотите, ну-ка?.. Ах-ха-ха-ха…
Шакалы смеха не переносят, в нем они видят издевательство, и поэтому вся шайка подняла невообразимый вой, уставив носы кверху.
Человек продолжал смеяться:
– Ах, вы, сукины дети, ну-ка? Вот ведь как лопать хотят. И откуда только такая куча собралась?.. Должно, со всех деревень… И все как на подбор – коврики. Ха-ха-ха…
Он встал на ноги. Шайка метнулась в сторону и застыла, жадно сверкая трусливыми глазками. Исцарапанный человек подошел к туше… Неужели он будет ее есть?.. Нет, человек вынул что-то из правого рукава, в воздухе прозвенел мелодичный свист, и… кабанья голова отскочила от туловища… Он ее будет есть? Ав-у-у… Шакалы сомкнули круг. Кое-кто из них заискивающе заскулил, более стойкие злобно сверкали глазами… Вдруг человек, подняв кабанью голову, бросил ее в кучу горящих глаз, оскаленных челюстей и красных десен.
…Визг, вой, лай, грызня… Живой клубок из облезлых, грязных тел…
Дьякон хохотал, довольный выдумкой… и не успел он оглянуться, как с кабаньей головой уже покончили: начисто обглоданные кости – ни шкуры, ни щетины…
– Ах, вы, сукины дети, ну-ка?..
Он отсек лучом переднюю ногу у туши и опять бросил ее голодной стае. С ногой покончили еще быстрей…
Теперь огнем горящие глаза приблизились к нему чуть ли не вплотную, но он не чувствовал ни малейшего страха: ему ли бояться этих жалких заблудших собачонок?.. Этих ковриков? Ха-ха-ха…
Вторую ногу у него почти что вырвали из рук, когда он готовился ее бросить. Клубок из Настаськиных ковриков теперь мотался по земле в двух шагах от него; на него не обращали внимания. Но, закончив с подачкой, шакалы снова отбегали на почтительное расстояние и снова заискивающе жалобно скулили.
Скоро в руках исцарапанного человека остался лишь один задний окорок… Неужели он его сам съест? Ав-у-у… Да. Исцарапанный, сердито рыча, повесил окорок себе на спину. Он его берет с собой…
– Вот сучьи дети… – ворчал дьякон. – Слопали целого кабана и хоть бы те что. Хоть бы пополнели, ну-ка? Представьте себе: ничего подобного – чистые шкелеты…
Он двинулся в путь, продолжая подниматься в гору, следовательно, опять в направлении, обратном от города. И опять его мысли попали в плен навязчивой идеи.
Солнце стояло в зените. Воздух под зеленым шатром был пресыщен сырой духотой. Замолкли птицы; ветви дерев опустили листву, чтобы на нее меньше падало палящих лучей, а дьякон, не чувствуя ни зноя, ни усталости, шел и шел.
– Представьте себе, – говорил он сам с собой. – Мертвый человек, ну-ка? – Факт. Упал с аэроплана, сажен сто, не меньше. Разбился вдребезги. – Факт. И вдруг в Сухуме, ну-ка? Ночью… смердит… Лазарь тоже смердел, когда его Христос воскрешал. Факт, то есть, нет, не знаю… Англичанин – мертвый человек – факт. И представьте себе, ну-ка: на ногах, как живой, зеленый и в саване, смердит и гоняется, гоняется и смердит… Где логика, ну-ка? – как говорил Митька Востров. Что-нибудь одно: или смердеть в саване, или гнаться на ногах, факт. А он и то, и другое. Значит, чертовщина. Факт… Значит, бог попустил, факт. Значит, пост и молитвы. И уединение, факт…
Лес неожиданно запестрил голубыми проблесками. Снова под ноги стали попадать стволы лиан, селящиеся, по обыкновению, на опушках. Сюрпризы из веревочных сетей с звездчатыми буро-красными цветками посыпались дьякону на голову, и он невольно встряхнулся от навязчивых мыслей.
Перед ним лежало голое, унылое плоскогорье, оно отлого спускалось вниз, чтобы с середины подняться на еще более значительную высоту. В конце его – дьякон определил на глаз: «две версты» – начинался густой хвойный лес, круто вползавший в гору.
Только вступив на дышавшую зноем каменистую почву, дьякон познал, что такое полдень в Сухумском краю; и сверху и снизу одинаково жгло, слезились глаза от нестерпимого блеска, горело лицо полымем, в болячках – и на теле, и на лице – от выступившего пота поднялся невыносимый зуд… Дьякон почувствовал сильнейшую жажду и еле поднимал свинцовые ноги, но храбрился: «эка, две версты… дойду до лесу, там – вода»…