– Б-б-боюсь… – простонал изобретатель, повертывая к рабфаковцу лицо, искаженное страданием.
– Иди, – сурово приказал рабфаковец и, не выдержав роли, неожиданно рассмеялся, – иди и не блуди… то есть я хотел сказать: не трусь…
Востров попытался мышцами лица сделать ответную улыбку, но вышло скверно. Это он и сам почувствовал.
– Видишь, – сказал он, с усилием ворочая языком, – видишь, у меня даже лицо забастовало…
Еще минут десять пробился рабфаковец, стараясь влить бодрость в ослабевшего друга. Но заставить его подойти к свинцовому шарику он так и не мог.
– Вот что, – сказал он, наконец, потеряв терпение и делая свирепое лицо, – я сам произведу опыт. Но если ты, если ты сделаешь хоть самую легкую попытку грохнуться в обморок – по-институтски или как иначе – я вот этой самой палкой (у него в руках была суковатая дубинка), этой палкой начну приводить тебя в чувство… Попробуй только, чертова неженка!..
Он закончил так свирепо и так внушительно потряс дубинкой в воздухе, что изобретатель не на шутку перепугался.
– Л…ладно… – промямлил он. – Я п… постараюсь сссдержаться…
– «С…ссдержаться», – передразнил его рабфаковец, искусно вращая белками глаз, – ну… внимание!..
– Налейся кровью, черт тебя раздери! – внезапно заорал он, отскакивая от стола и потрясая дубинкой перед самым носом изобретателя, бледного, словно капуста, выросшая в тени. – Налейся кровью, я тебе говорю! Что это за бледная немочь?..
Он подождал, не спуская гневно-сверкающего взора с перекошенного лица изобретателя, пока это лицо действительно не порозовело.
– Теперь смотри: раз, два…
Из шарика вырвался легкий свист, но дерево, на которое было направлено его отверстие, продолжало стоять незыблемым и нетронутым. И свист прекратился.
– Что-о!! Чего-о!! – рявкнул рабфаковец, видя, что изобретатель медленно, зато верно, оседает к полу.
– Я… ничего… я… устал…
– Ах, ты устал!! Подними голову, чертова кишка!! Ну, живо, живо!.. Так, так, выше!..
Востров сделал попытку противостоять дурноте и верчению в глазах, но, не осиля ни того, ни другого, во второй раз окунулся в глубокий обморок.
…Опять пришлось рабфаковцу щекотать ему пятки, дуть в нос, разминать грудную клетку, тянуть за уши, щекотать под мышками… Одним словом, снова пришлось применить все известные ему средства – до 33-его включительно.
Дьякон сидел в соседней пещере, ни одним звуком не выдавая своего воскресения из мертвых; через трещину в стене он не только слушал, но и наблюдал за развертыванием драматического эпизода. Очнулся он еще тогда, когда «искатели детрюита» стояли над ним со скорбными минами. В пещере он окончательно пришел в себя, ощупал свои глубокие раны на конечностях и лице и прошипел с чувством, не сулящим ничего приятного никому, а в частности шакалам, к которым был адресован его змеиный шип:
– Ну, коврики, ну?.. Ну-ка, ну-ка, подождите…
Его раны, пока он лежал на свежем воздухе, под влиянием животворных лучей кавказского светила запеклись и затянулись толстой коркой, однако болели отчаянно.
– Уух, коврики… Будет же вам, предатели! – еще раз пригрозил он и потянулся рукой к плите, под которой у него хранилось сушеное мясо и вода.
Движение рукой доставило ему мучительное обострение болей, но он превозмог их, – напился и наелся. После этого заснул. Во сне увидел, что попал в ад, и черти саженными щипцами рвут ему тело, каленым железом прижигая раны… Острый запах серы; клокотание огненной жидкости в котлах; звук раздуваемых мехами костров, над которыми жарились грешники; вой и скрежет зубовный, – все это до того ярко врезалось в его обоняние и слух, что, проснувшись в холодном поту, он продолжал воочию обонять и слышать все атрибуты адской кухни.
Солнце садилось… Выли голодные шакалы, на ночь не получив подачки… В дьяконской пещере стояла густая темь, кроме одного места в стене, которое светилось красным изломом, – оттуда-то и доносились адские ароматы и остальные звуки. Дьякон попробовал ползком, в сидячем положении, добраться до трещины, но оказалось, что шакалы порвали ему и мягкие части…
Он налился гневом, как яблоко румянцем. Вой голодных шакалов его раздражал до остервенения.
– У-ух, коврики!.. У-ух, у-ух!.. – Ему не хватало слов для выражения своего гнева.
Но любопытство его было сильней гнева. Перевернувшись с громадным трудом на живот, он все-таки дополз до красного излома.
…Митька стряпал что-то в сложенном из каменных плит горне и командовал, а рабфаковец Безменов бегал, как угорелый, исполняя его приказания…
Вот он стал за меха, когда Митька крикнул: «раздуй огонь», и крупные капли пота зарубинились на его лице.