Конечно, образ жизни, принятый в Сурди, не располагал к веселью. Дом был наполнен воспоминаниями, атмосферой траура и неспешности. Его посещали только священники и монахини. Гостиная напоминала храм, посвященный г-ну Сурди, зарубленному гусарами Марсо. Большое распятие Христа из слоновой кости на эбонитовом кресте возвышалось над портретом покойного. Внизу вдова прикрепила его саблю и пистолеты. Портрет был посмертный и изображал офицера, каким он, возможно, мечтал бы быть, а не того, каким он в действительности был: в коническом шлеме с позолоченными галунами, с плюмажем, достойным Генриха IV, в рединготе, расшитом лилиями, в замшевых коротких штанах, гусарских сапогах, с позолоченным поясом и генеральской шпагой! Каждый день глядя на эту помпезную фигуру и рассказывая о своем муже, мадам Сурди сама уверовала в исключительную роль, которую она приписывала ему в защите короля и отечества. Форестьер, который был с ним знаком и видел в деле, так говорил о нем: «Отважен, я не отрицаю, и даже до безрассудства, но только в компании за столом!» Однако на полотне г-н Сурди ведет за собой в атаку отряд крестьян в остроконечных шапках. Артиллерийская батарея за ними окутана дымом от залпа по предполагаемым республиканским батальонам. Художник, мало осведомленный в военном деле и вдохновленный мадам Сурди, снабдил вандейскую армию пушками Грибоваля. Так и пишется пером и кистью история, а если кто присмотрится чуть пристальнее и заметит некоторые несуразности — его тут же посчитают педантом!
Каждый вечер, после ужина, все собираются под портретом. Мадам Сурди, в своем вечном черном платье безутешной вдовы, «оживленном» кружевами, с высокой прической времен Марии-Антуанетты, но с вплетенными в волосы серебряными нитями. Элизабет, ее дочь, в белом платье со скромными воланчиками и шалью на плечах. Юбер дю Ландро в голубом рединготе с черным велюровым воротником и в пикейном жилете, расшитом цветами. Его галстук уже тогда был завязан в небрежный асимметричный узел. Мадам Сурди садилась за вышивание. Не имея богатого воображения, она без конца вышивала фамильный герб Сурди с левретками, лилиями и девизом на ленте. Ее произведения вскоре заполнили весь дом. Они украшали спинки кресел, панно ширм, экраны камина и полотенца. Она изменила своему обычаю только один раз, для Юбера, решив подарить ему вышитые домашние туфли, изобразила на них шпоры из фамильного герба Ландро. Это пристрастие бедной женщины к геральдике можно извинить, но молодого Ландро это немного смущало. Он спрашивал себя: почему герб Ландро был так аскетично прост, почти беден: без лент и мишуры, без левреток и девиза? Если быть точным, то, поставив вопрос и не найдя ответа, он вскоре забывал об этом. Как и все остальное, этот вопрос не имел большого значения для него, не стоил времени для размышлений. Зачем забивать себе голову, переживать, беспокоиться по таким пустякам? Так и проходили вечера. Мадам Сурди вышивала, Элизабет играла на спинете и пела. Если дамы просили молодого Ландро почитать что-нибудь вслух, он выполнял их просьбу.
Маленькая девочка выросла и стала очаровательной девушкой. Однако она сохранила свои задорные детские ямочки на щеках и была так прелестна, так естественна со своим спинетом, расписанным розами и пастушками (найденным однажды в подвале), как раньше, в Ублоньер, и платье маленькой крестьянки. Надо было быть Юбером, чтобы не замечать ее красоты, благородной осанки и внимательного, серьезного взгляда. Может быть, он не замечал этого потому, что после переезда из Ублоньер в Сурди все время жил рядом. Они вместе играли, вместе учились, вместе росли. Юбер воспринимал ее как свою сестру-близнеца. Он глядел на нее, но ее не видел, считал ее своей собственностью, хотя она этого и не знала. Не потому, что он ее не уважал или не любил: наоборот, он часто дрался, защищая ее! Но, привычка — мать слепоты: шарм ее прелестного лица, волнующего голоса, гибкость молодого тела, счастье, которое оно обещало, ускользали от его внимания. Нельзя сказать, что он был уж совсем бесчувственным, но он постоянно ошибался в природе тех уз, что их связывали. Если его просили спеть, то он думал, что из-за музыки или понравившихся слов, а не потому, что хотят услышать его голос. Можно привести множество примеров такой странной непонятливости.
Его товарищи поддразнивали его по этому поводу, при этом часто не соблюдая приличий. Они смеялись над тем, что он «упускает случай», а сами мечтали провести хотя бы один вечер в Сурди с Элизабет наедине и не смели надеяться на приглашение. Он же не понимал их намеков. Повесы считали, что он притворяется. «Он хочет казаться ослом, чтобы иметь свою порцию отрубей», — говорил молодой Тэнги, которого прозвали Онезиппом. Ландро имел «свою порцию отрубей», не будучи «ослом», но он не чувствовал их вкуса…