— Я надеюсь!
Вскоре три человека, словно куклы, были прикручены веревками к крыльям мельницы, ногами к оси.
— Запускайте механизм, но сначала медленно, ребята. Потом мы увеличим скорость. Пусть господа ее прочувствуют.
Крылья мельниц начали медленно вращаться под напором ветра. Они то поднимали людей вверх, то бросали их к земле, а затем снова возносили к небу и опять несли их вниз.
— Сметите снег с земли под крыльями.
Оказавшись в очередной раз наверху, усатый солдат закричал:
— Смерть тиранам и бандитам! Да здравствует Республика!
— Хорошенько метите снег, чтобы осталась голая земля.
Люди подчинились, хотя казнь, придуманная командиром, их поразила. Их глаза с тревогой следили за безжалостным движением крыльев: вверх, вниз, вправо, влево.
— Быстрее! Установите механизм на максимальную скорость.
Поверхность крыльев со свистом разрезала воздух, деревянные шкивы и распорки издавали протяжный скрип. Крики жертв становились все пронзительнее и наконец перешли в жуткий вой.
— Будьте милосердны, — произнес один из разбойников, — прикончите их.
— Нет!
Стаи воронов кружились над мельницами. Какое для них веселье! Какой пир! Волосы одного из солдат, самого тяжелого, при очередном повороте коснулись земли.
— На колени ребята! Помолимся все же за спасение их душ.
Тридцать пар рук стали перебирать четки. Голоса забормотали молитвы, как будто они оказались в церкви. Форестьер также читал молитву. Солдаты сползали все ниже и ниже с каждым оборотом колеса. Наконец череп первого из них раскололся, встретившись с гранитом промерзшей земли. Маленький шевалье напрягся, наблюдая за этим зрелищем.
— Смерть тиранам! — закричал он.
И опять из его горла вырвался странный звук, похожий на ржание. Все перестали молиться и надели шляпы.
Было уже светло, когда отряд подошел к деревушке и усадьбе Ублоньер, сурово молчащий, похожий на стаю волков, идущую за своим вожаком, несущим маленького волчонка. Но инстинкт рода в нем еще не проснулся. По его телу пробегала крупная дрожь.
— Тебе холодно?
— Нет, господин.
— Ты дрожишь, как листок!
Неловко, рукой, которая на морозе опять начала кровоточить, он поднял меховой воротник. «Бог мой, он промерз, сидя на дереве, — думал он. — Мальчик провел на нем не менее двух часов. Трупы успели окоченеть. Да, по крайней мере, два часа».
Позади послышалось ворчание.
— Что вам не нравится?
— Мельницы, господин Форестьер. Слух об этом разнесется повсюду.
— И что?
— Будут говорить: они еще более жестоки, чем синие, настоящие лесные звери.
— Да, — проговорил седой крестьянин со шрамом через всю щеку, — да, это слишком! Наказать убийц, поджигателей и насильников — это правильно, но там, на мельницах, это больше, чем наказание. До сих пор я никогда не осуждал вас, командир, но эта смерть не для христиан!
— А смерть мадам Ландро, ее дочерей, прислуги?
— Это правда, но парни, привязанные к крыльям мельницы, как какие-то несчастные твари!.. Это останется на моей совести. Вы знаете, как я вас уважаю, но я покаюсь на исповеди!
— Делай как хочешь. Но запомните все: я буду делать все, что решил, и без ваших советов. Я сам отвечу перед Богом.
— Вы так решили?
— Да, гладя на растерзанных детей и их несчастную мать.
— Лучше бы было, если бы их защищал отец.
— Замолчи! Господин Ландро сражался на Рейне рядом с принцем Конде. Он имеет право на наше уважение.
— А кто против?
— Правда, его в здешних краях не любили, но он был справедлив.
— Доброта — лучше, чем справедливость.
Они вышли к ограде усадьбы. Над забором, на крышах, возвышалась, белея, шапка чистого снега. Ребенок застонал. На пороге показалась Перрин. Она бросилась к мальчику:
— Да он весь горит! У него жар.
— Укрой его потеплее. Пусть он пропотеет и завтра будет на ногах.
На следующий день состояние молодого Ландро ухудшилось: его тело покрылось потом и сотрясалось в судорогах, зрачки расширились и глаза иногда почти закатывались, на лбу бились вздувшиеся вены. В окрестностях не было врачей. Большинство из них поддерживали Республику и с началом мятежа покинули находившуюся под контролем шуанов территорию. По приказу Форестьера сходили за аббатом Гишто. Священник лечил с одинаковым успехом как людей, так и домашних животных, почти одними и теми же средствами. Его считали немного и знахарем, и колдуном, и чудотворцем. Аббата уважали за то, что он отказался принести присягу Конституции и теперь жил изгнанником, отлученным от службы. Он продолжал совершать обряды тайно: отпевать умерших, благословлять молодоженов, служить мессы в глухих уголках леса или в заброшенных сторожках.