– – тогда зналось, как угольщик – последний угольщик со Шпицбергена – понесет через океан уголь, инженера Глана и его, Лачинова, – дешевый уголь – не особенно высокого качества, он идет на отопление второсортных пароходов, но он сойдет и на небольшой фабричке, он прогорит в камине торжественно английского джентльмена, на нем выплавят дешевую брошечку – массового производства – для фрекен из Швеции, – но он же даст и деньги, деньги, деньги – английской, голландской, норвежской – угольным шпицбергенским компаниям: это то, что гонит людей даже туда, где не может жить человек. – Но инженер Глан поедет в Испанию, будет греться на солнце, смотреть бои быков, и всюду с ним будет виски, и около него будут женщины. – А художник Лачинов – он, – чудеснейшее в мире, невероятнейшее – она: тогда! там в море, год назад, в бреду –
– – Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости – –
на всю жизнь – она, одна, любимая, незнаемая, – –
…Там за окном из этого мира в бесконечность уходили столбы северного сияния. Завтра уйдет пароход на юг, – завтра уйдет Могучий на север. Виски пили с утра. Лачинов стоял у окна в домике как ласточкино гнездо, смотрел на горы за заливом, – и хрипел граммофон. И тогда заговорил Могучий – женщина! – каждый звук этого слова скоро наполнился густою кровью, тою, что билась в висках и сердце у этих четверых, – и не могло быть лучшей музыки, чем слово – женщина – –
– Женщина! Все экспедиции, где есть женщина, – гибнут, – говорил Могучий, – гибнут потому, что здесь, где все обнажено, когда каждый час надо ждать смерти, – никто не смеет стоять мне на дороге, и мужчины убивают друг друга за женщину, – мужчины дерутся за женщину, как звери, и они правы. Я оправдываю тех, кто убивает за женщину. – Четыре месяца я проживу один, в избушке, где второму негде лечь, – четыре месяца я не увижу никакого человека, – и я все силы соберу, я сожму всю свою волю в кулак, чтобы не думать о женщине, – но она вырастет в моих мыслях и гораздо большее, чем мир!.. – Могучий замолчал, заговорил негромко: – Ну, говорите, вот она вошла, вот прошуршали ее юбки, вот она улыбнулась, вот она села, и башмак у нее такой, ах, у нее упала прядь волос, и шея у нее открыта, – ну, говорите, ну, говорите о пустяках, о том, что я про себя должен сказать – «я вошел», а она сказала бы – «я вошла». Она положила ногу на ногу, она улыбнулась – что может быть прекрасней?! – Экспедиции гибнут, да! – Мой друг, промышленник, на берегу провел ночь с женщиной, наутро он ушел сюда, – и он нашел у себя в кармане женскую подвязку: он не кинул ее в море, и он погиб, – он погиб от цинги, целуя подвязку… Женщина! – ведь он же знал, как завязывается каждая тесемка и как расстегивается каждая кнопка, – и вот: – где-то во льдах, их десятеро и одиннадцатая она, и двенадцатый тот, кому она принадлежит, – за льдиной сидит человек с винтовкой, один из десятерых, и навстречу к ней идет двенадцатый, и пуля шлепнула его по лбу… – Ну, говорите, ну, говорите же, как она одета, как расстегиваются ее тесемки… –