– Приехал из Архангельска знакомый, говорил про Лачинова. Живет со своей женщиной, ни с кем не встречается, не принимает писем, – с Северо-Двинской переехали на Каргу, в тундру – –
Кремнев ничего не ответил.
За окном шумихою текла река – Тверская. – Допили пиво и вышли на улицу. Распрощались на трамвайной остановке и на трамваях поехали в разные стороны. Шел дождь.
На острове Великобритания, в Лондоне, туман, – двигался вместе с толпой. Часы на башнях, на углах, в офисах доходили к пяти. – И через четверть часа после пяти Сити опустел, потому что толпа – или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, или влезла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жуками юркнула в переулки тумана на ройсах и фордах: Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. – Девушка (или женщина?) – мисс Франсис Эрмстет – у Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, – лабиринтами подземелий прошла к лифту, и гостиноподобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз. В тюбе было сыро и пахло болотным газом, – там к перрону, толкая перед собой ветер, примчал поезд, разменял людей и ушел в темную трубу под Темзу – на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами. Девушка знала, что завтра город замрет в тумане. – Там, в переулке на своем третьем этаже, в своей комнате, – девушка нашла письмо, на конверте были русские марки. Зонт и перчатки упали на пол: в письме, написанном по-русски, было сказано, что он, Кремнев, опять отправляется в Арктику и еще год не приедет к ней и не зовет ее сейчас к себе. – Тогда зазвонил телефон, говорил горный инженер Глан.
Девушка крикнула в трубку, по-английски: – Пойдите к черту, мистер Глан, с вашими автомобилем и цветами! Да! – вы все уже рассказали мне о… о мистере Лачинове! – и девушка затомилась у телефона, девушка сказала бессильно: – Впрочем, впрочем, если вы возьмете меня летом на Шпицберген, я поеду с вами, да!.. –
И девушка, заплакав горько, упала лицом в подушку, на девичью свою кровать: она знала, что – странною, непонятною ей, но одной навсегда любовью – любит, любит ее профессор Николай Кремнев.
…и в этот же час – за тысячи верст к северу от Полярного круга на Шпицбергене, на шахтах – одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Там не было тумана в этот час и была луна.
Домик Бергринга прилепился к горе ласточкиным гнездом – –
– – ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, – мальчик круглые сутки топит камины. То, чти видно в окно, – никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Мальчик принес вторую бутылку виски, – книга открыта на странице, где математические формулы определяют расстояние до Полярной. Бергринг подошел к окну, под Полярной горело сияние. Тогда в конторе вспыхнуло катодной лампочкой радио: оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пункты и черточки; ч-ч-чч-тт-тс –
Узкое,
11-я верста по Калужскому шоссе.
9 янв. – 2 марта 1925 г.
Большое сердце*
Глава первая
На глаз европейца – все китайцы однолицы; на концессиях европейцы считают бичом, когда один китаец наработает даян сто и уходит к себе в Чифу, продав место брату или соседу за два даяна, – вместе с паспортом. Поэтому надо было иметь не-европейский глаз и не-европейское ухо, чтобы услышать у заводского забора короткий разговор.
– Ты – монгол?
– Нет, я китаец. Я хочу быть с Россией. А ты – монгол?
– Да, я монгол. У вас в поезде едет монгол-бой, из Шин-Барги. Мы оа из Шин-Барги, из Кувот-улана. Я поеду вместо тебя.