— Пусть Дафна выяснит номер.
— Я и так знаю. Тот же Луз Чиппингз, 803.
— Позвоню из клуба. Сейчас иду к врачу. Может, что-нибудь сделает.
— Правильно. Хвост трубой. Даффы не сдаются. Только…
— Если я нужен, его фамилия — Кланк.
— Не нужны, не нужны. Никто не заметит.
— Наглее и наглее… — вздохнул хозяин.
— Только, Дж. Б., насчет портрета…
— Ничего не буду слушать.
— Я просто хотел сказать…
— Незачем. То-то в вас и плохо, слишком много болтаете. Джос пожал плечами. Он знал, что у хозяина бывают не идеи, а мании. Одержимый Джеймс Бьюкенен, как герой известной поэмы, не слышит ничего, и вам остается очертить магический круг, приговаривая: «О, берегись! Глаза его блестят, взлетают кудри».[32]
— Что ж, дело ваше, — сказал, художник. — Помните, я вам говорил!
— О чем?
— Да так, о чем-то.
Мистер Дафф на минутку задумался, потом со вкусом крякнул.
— Давайте я вам скажу.
— Давайте.
— Шутка в том, что Беатрис не любила мою ветчину.
— Не любила?
— Да. Потому мы и разошлись. Ну, как сейчас помню! Лето, луна, мы идем по берегу. Кто-то где-то поет под гитару. Я говорю о ветчине, вдруг Беатрис ощерилась, заорала: «К черту!» — и вышла за Отиса. Да, милостив Бог, — благочестиво прибавил он.
Как мы уже знаем, Джос романтику любил. Собственно говоря, он был современным трубадуром, а потому с неприязнью взглянул на хозяина.
— Не хотел бы ранить ваших чувств, — заметил он, — но душа у вас — как у тапира, и не из самых приятных. Вам нравится холостая жизнь?
— Еще как!
— Видимо, вы нездоровы. А вот я, — мечтательно признался Джос, — только и мечтаю о девушке, которая войдет в мою жизнь, словно нежная фея, посмотрит мне в глаза и скажет: «Это — ты!»
— Бр-р-р! — произнес мистер Дафф. — Не надо. Мне станет хуже.
Когда он ушел, художник переместился в кресло, на священный престол хозяина. Немного посидев там, он резко позвонил и был очень рад, когда вбежала Дафна с блокнотом.
— Учебная тревога, недомерок, — объяснил он. — Можете идти.
Снова откинувшись в кресле, он забросил ноги на стол, все лучше понимая, что у «Даффа & Троттера», как говорится, работа непыльная. Сколько они тут пробыли, а дел — никаких. Он давно подозревал, что акулы торговли получают деньги даром.
Когда безделье уже начинало его утомлять, пришла секретарша.
— Я не звонил, — строго сказал он.
— Сама знаю.
— Вот и не шли бы. Идите к себе, я позвоню, тогда входите. Я у вас наведу порядок!
Дафна к себе не пошла, она волновалась.
— Я вам говорила!
— О чем?
— Сыщик вас видел.
— А, чтоб его!
— И настучит боссу, когда тот вернется. Джос пригорюнился.
— Чудовищно! — заметил он. — Любой врач вам скажет, что утром надо есть фрукты. Между первым завтраком и вторым. Увижу хозяина, сообщу. Где мы, в конце концов? Это магазин или лагерь?
Он бы развил свою мысль, но тут зазвенел звонок.
— Взгляните, кто там, — приказал он, проникаясь духом кресла.
— Какая-то дама, — сказала секретарша по возвращении.
— Как, еще одна? Что ж, ведите, — разрешил он, откинувшись на подушки и сложив кончики пальцев. — Могу уделить ей пять минут.
— Доброе утро, — сказала Салли.
Джос вскочил и, трепеща, опустился на прежнее место.
— Доброе утро, — выговорил он, потому что, как ни странно, это была ОНА.
Глава III
Когда ему удалось наладить дыхание и справиться с дрожью, туман немного рассеялся и прошло ощущение, что тебя ударили пресс-папье, он смог рассмотреть гостью. Прежде всего, он удивился, что она такая маленькая. Почему-то раньше он думал, что она — его габаритов, с карими глазами. Бог его знает почему. С карими, и все.
У Салли, как у миссис Стиптоу, глаза были светлые, но наводили на мысль не о плотном стекле, а о бездонном небе. Миссис Стиптоу могла пробуравить взглядом стальные доспехи, не говоря о более мягких субстанциях, скажем — о душе Говарда; у Салли взгляд был кроткий, чарующий. Во всяком случае, Джоса он очаровал.
Разглядеть глаза было легко, ибо они непомерно расширились от страха. Поборов постыдную слабость, Салли припомнила портреты на обертках, где грозный опекун ее жениха даже очень мил, — и сказала:
— Я — к мистеру Даффу. Джос закрыл глаза.
— Повторите, пожалуйста.
— Что?
— «Я к мистеру Даффу».
— Зачем?
— У вас поразительный голос. Я бы его сравнил со щебетом птиц на цветущем лугу.