Разве только там, далеко, она найдет в себе новые силы, новую веру, найдет новый путь. Ведь ни одна дверь здесь не опускается железной стеной. И ей непременно надо будет помогать, непременно. Может быть, Ядвига увидит, что путь есть, и пойдет этим путем, и они когда-нибудь встретятся на нем.
За окном наперебой кричали птицы, словно опьяненные солнцем, ветром, весной, несущейся в воздухе, поднимающейся с земли, шумящей в водах. И Стефеку окончательно опротивел этот мрачный, темный дом, хранящий эхо давно умолкнувших шагов и вздохов, полный неприветливых, назойливых теней. Он вышел и захлопнул за собой дверь, чувствуя, что никогда больше не откроет ее. Весну, лето, пока не поедет учиться, можно прожить в деревне. Мало разве людей, которые охотно дадут ему приют! А сюда — нет, ни за что!
Посвистывая, он шел к деревне. Нет, невозможно жить в стороне, вдали от людского шума, от общественных дел. Внизу кипела, звала смехом, песнями, шумным говором деревня. Шумело озеро, огромное, вспенившееся от весенних вод, волнующееся, могучее и прекрасное.
На холме, над озером, стучали топоры и летели золотистые сосновые стружки. Заканчивалась постройка клуба. Тут должно было найтись место и для театра, и для кино, и для библиотеки, и для собраний. На постройке клуба работали все, и Стефек, словно он для этого и пришел сюда, взялся за пилу. Когда опилки мягкой, бесшумной струйкой посыпались из-под его пилы, ему показалось, что он никуда не уходил отсюда, что так было всегда. Но вместе с тем он остро, до боли в сердце, чувствовал, что это новая жизнь, новый мир, который лишь начинается, хотя и кажется, что иначе никогда и быть не могло. Словно детство, молодость в Ольшинках, кровавый кошмар сентябрьской катастрофы переживал кто-то другой, с кем он, Стефек, не имел ничего общего. Словно новое сердце забилось в его груди и новая кровь текла в жилах буйным весенним потоком.
Лишь спустя некоторое время он заметил, кто держит другой конец пилы. Со смуглого лица смеялись веселые карие глаза Сони Кальчук.
— Сила-то у тебя еще есть, — радостно сказала она, и Стефек почувствовал, что действительно его силу не истощили долгие странствия, не уничтожил осколок гранаты, который изранил ему легкое, не съела трудная дорога домой. Он улыбнулся девушке и подумал, что надо с ней поговорить, сейчас же поговорить, прежде чем она узнает от других о предстоящем ему отъезде в город. А то выйдет нехорошо.
Но когда вечером, сидя на поваленной ольхе над рекой, он держал в ладони маленькую огрубевшую руку Сони, оказалось, что все легко и просто и вовсе не нужно спрашивать: «Будешь ждать меня?», когда можно просто сказать: «Я хочу, чтобы ты поехала со мной».
Соня наклонила темную головку и улыбнулась:
— Конечно, можно. Нас в семье трое, дома обойдутся и без меня. Я ведь тоже буду учиться?
— Да, да. — И чувствуя на лице теплое дыхание девушки, Стефек еще раз изумился тому, как изменилась жизнь и каким уже стало привычным то, что вот Соня Кальчук может ехать в город учиться и что на этом пути нет ни стен, ни закрытых дверей.
— Еще только весну и лето, — сонным, мечтательным голосом сказала девушка. — А после уборки — поедем.
Как хорошо, что она так решила. Но хотя Стефеку и не терпелось ехать, ему в то же время хотелось встретить лето именно здесь, в своей деревне. Потому что никогда уже не повторится такая весна, первая весна, когда люди ходят с горящими глазами и день полон с рассвета до ночи и хочется, чтобы он был еще длиннее, потому что не хватает времени на эту быструю, буйную, стремительную жизнь, которой пульсирует деревня, — впервые на протяжении многих веков.
Здесь уже есть школа, и детский сад, и ясли, и драматический кружок; уже пришли машины, и зерно на посев, и строится клуб. Из деревни едут на курсы, все время едут на какие-нибудь курсы! — едут парни и девушки, и деревня провожает их до Синиц песнями, говором, радостным шумом.