Он снова убавил свет в лампе и одетый прилег на кровать. Здесь было еще жарче, чем снаружи, но он не хотел гасить свет, а при свете не решался открыть ставни.
Ночная бабочка кружилась вокруг лампы, стуча крылышками о закопченное стекло. Сучья в потолке чернели на золотистых досках странными рисунками. Мгновение осадник колебался, не потушить ли лампу и не открыть ли окно. Было невыносимо душно.
Но как раз в этот момент послышался шорох в сенях. Он весь похолодел. Одеревеневшей рукой потянулся под подушку, за револьвером и, взяв фонарь, на цыпочках подошел к двери. За дверью слышалось какое-то движение. И вдруг его кольнула мысль: чердак! Они спрятались на чердаке, поджидая, когда он заснет, а теперь медленно спускаются по приставной лестнице.
На минуту ему захотелось повернуть ключ в замке и остаться в комнате. Но все в нем восстало против такой трусости, и он пинком распахнул дверь. В сенях никого не было.
Остановившись на пороге, осадник посветил вверх.
Отверстие чердака, прямоугольник, вырезанный в светлых досках потолка, зиял черной тьмой. На лестнице никого не было, на ступеньках прилипли соломинки. И только на краю отверстия стояла кошка и, змеиным движением выгнув спину, смотрела на Хожиняка. Свет фонаря отражался в ее глазах. Черная кошка едва выделялась на темном фоне. Только круглые зеленые, светящиеся металлическим блеском глаза горели, как два зловещих фонаря.
Хожиняк с яростью выругался и, схватив лежащее на полу полено, швырнул его вверх. Кошка отскочила, Изумрудный, ледяной блеск ее глаз потух.
Осадник вернулся в комнату и снова лег на кровать. Но сон уже пропал. Он скрутил папиросу и закурил, ощущая неприятный, горький вкус во рту, будто курил не табак, а плохо высушенное сено. Ему снова вспомнился Цезарь, его неподвижное, окоченевшее, как деревянное, тело. Вероятно, он был отравлен еще перед вечером. Хожиняк тщетно пытался вспомнить, видел ли собаку, когда шел запирать конюшню. Он снова свернул папиросу и прикурил от не погасшего еще окурка. Да, не удивительно, что его предшественник, даже избу выстроив, удрал из этого проклятого места. Изба избой, а жизнь жизнью. Не зря же они отравили собаку, — видно, готовятся к чему-то еще. Но кажется есть выход: несколько дней назад он видел на цепи у лесника огромного пса с налитыми кровью глазами. Странные все же у них тут обычаи — спаривать сук с волками. Но этот зверь уже наверняка никого не подпустит, а лесник собирался продать его.
Только бы как-нибудь дождаться конца этой ночи. Хожиняк лежал и прислушивался. За стеной царила тишина. Видимо, они отказались пока от своих намерений. Впрочем, что они могут ему сделать здесь, под защитой мощных бревенчатых стен, двери, несокрушимой, как ворота крепости? Приехав сюда, он не мог надивиться и этой двери, и засовам, и всему. Но теперь он понял, что это необходимо. Его предшественник, видно, понимал, где находится. Только это мало помогло ему.
Вдруг он насторожился. За стеной раздался шелест, шорох, странное посвистывание. Он чуть не вскочил, но точно так же завыло и в печной трубе.
По-видимому, после жары и духоты с этого низкого нависшего черного неба надвигалась гроза. Теперь он уже отчетливо слышал рев ветра, нарастающий, как волны внезапного наводнения. Заскрипели, застонали стропила, в темноте метались подхлестываемые вихрем деревья. Осадник встал и, потушив свет, приоткрыл ставню.
Стекла дрожали. Ветер дул со все нарастающей силой; на фоне черного неба безумно плясали черные ветки, низко пригибалась верхушка вербы, кусты рвало во все стороны. Ветер усиливался, ревел, как огромный водопад. И, наконец, весь этот шум покрыл отдаленный рокочущий удар грома. Хожиняк смотрел и ожидал, когда стихнет гром. Но гром не утихал. Он перекатывался, наполнял собой небо и землю, усиливался, сотрясал застывший от ужаса воздух. Из края в край земли грохотало, гремело — вселенная была наполнена ужасающим гулом. Гром усиливался и притихал, превращаясь в зловещий рокот, чтобы тотчас снова нарасти и разразиться страшной канонадой. Ветер вдруг утих, словно испугавшись грохота, притаился в ночной тьме.
Осадник стал на колени на лавке и прислонился лбом к стеклу. У него шумело в ушах, голова лопалась от грохота. Казалось непостижимым, что этот шум не прекращается, ведь должен же он хоть на мгновение прерваться, хоть на мгновение утихнуть. Но гром гремел без интервалов. На помощь ему, видимо, подоспели другие раскаты, промежутки между ними стирались, и они обрушивались на перепуганный мир невыносимым грохотом, из конца в конец бомбардируя землю. Звуки нарастали, усиливались, и вдруг все небо осветилось голубым огнем молнии. Теперь Хожиняк ясно увидел черную растрепанную крапиву и лебеду во дворе, словно вырезанный из бумаги силуэт вербы, даже довольно отдаленную собачью будку. Молния не угасала. На небе словно трепетали яркие отсветы каких-то гигантских прожекторов. Зловещее освещение то загоралось, то меркло, как мигающий огромный глаз, но свет не угасал ни на мгновение, пурпурный и синий, будто небо переламывалось пополам. Деревья и кусты стояли в непрестанном призрачном блеске, мир пылал неистовым пожаром. Хожиняку стало страшно. Ему никогда не приходилось видеть такую грозу, чтобы гром гремел без перерывов и молния горела неугасающим факелом. Но, очевидно, здесь, в этой проклятой стране, все возможно.